— Встаньте, друзья мои, — милостиво сказал Ричард, глядя на них с обычной приветливостью, успевшей потушить пламя внезапного гнева. Выражение его лица, хотя и горевшего еще от сильного напряжения, уже ничем не на-поминало о недавней отчаянной схватке. — Встаньте, друзья мои! Ваши бесчинства как в лесах, так и в чистом поле искупаются верной службой, которую

вы сослужили моим несчастным подданным под стенами Торкилстона, а также и тем, что сегодня выручили из беды вашего короля. Встаньте, мои вассалы, и будьте мне впредь добрыми подданными. А ты, храбрый Локсли…

— Не зовите меня более Локсли, государь, и узнайте то имя, которое получило широкую известность и, быть может, достигло даже и вашего царствен-ного слуха… Я Робин Гуд из Шервудского леса.

— Стало быть, король разбойников и глава добрых молодцов? — сказал

король. — Кто же не знает твоего имени! Оно прогремело до самой Палестины! Но будь уверен, мой славный разбойник, ни одно дело, совершенное

в мое отсутствие и в порожденные им смутные времена, не будет вменено тебе

в преступление.

— Вот уж правду говорит пословица, — вмешался тут Вамба, несколько

менее развязно, чем обычно, —

428

айвенго

Когда уходит кот,

Нет у мышей забот.

— Как, Вамба, и ты здесь! — сказал Ричард. — Я так давно не слышал твоего голоса, что думал, ты спасся бегством.

— Это я-то спасся бегством? Как бы не так! — сказал Вамба. — Когда же

видно, чтобы глупость добровольно расставалась с доблестью? Вон лежит

жертва моего меча — славный серый мерин. Я бы предпочел, чтобы он стоял

здесь в добром здоровье, а на его месте валялся его хозяин. Сначала я немного

сплоховал, это верно, потому что пестрая куртка — не такая хорошая защита

от острых копий, как стальной панцирь. Но хоть я и не все время сражался мечом, согласитесь, что я первый протрубил сбор.

— И очень кстати, честный Вамба, — сказал король. — Я не забуду твоей

верной услуги.

— Confiteor! Confiteor! 1 — раздался смиренный голос поблизости от короля. — Ох, остальная латынь вся из головы вылетела! Но я сам исповедуюсь

в смертном грехе и прошу только, чтобы простились мне мои прегрешения

перед тем, как меня поведут на казнь!

Ричард оглянулся и увидел веселого отшельника, который, стоя на коленях, перебирал четки, а дубинка его, изрядно поработавшая во время недавней свалки, лежала на траве рядом с ним. Он состроил такую рожу, которая по его мнению, должна была выражать глубочайшее сокрушение: глаза закатил, а углы рта

опустил книзу, словно шнурки у кошелька, по выражению Вамбы. Однако все

эти признаки величайшего раскаяния не внушили особого доверия, так как на

лице отшельника проглядывало сильное желание расхохотаться, а глаза его так

весело блестели, что и страх, и покаяние были, очевидно, притворны.

— Ты с чего приуныл, шальной монах? — сказал Ричард. — Боишься, что

твой епископ узнает, как ты усердно служишь молебны Богородице и святому

Дунстану?.. Не бойся, брат: Ричард, король Англии, никогда не выдаст тех се-кретов, которые узнает за бутылкой.

— Нет, премилостивейший государь, — отвечал отшельник (всем любите-лям народных баллад про Робин Гуда известный под именем брата Тука), —

мне страшен не посох епископа, а царский скипетр. Подумать только, что мой

святотатственный кулак дерзнул коснуться уха помазанника Божья!

— Ха-ха! — рассмеялся Ричард. — Вот откуда ветер дует! А я позабыл

о твоем тумаке, хотя после того у меня весь день в ухе звенело. Правда, затрещина была знатная, но я сошлюсь на свидетельство этих добрых людей: разве

я не отплатил тебе той же монетой? Впрочем, если считаешь, что я у тебя в долгу, я готов сию же минуту…

— Ох, нет, — отвечал монах, — я свое получил сполна, да еще с лихвой!

Дай Бог вашему величеству все свои долги платить так же аккуратно.

1 Каюсь (лат.).

глава xl

429

— Если бы можно было всегда расплачиваться тумаками, мои кредиторы

не жаловались бы на пустую казну, — сказал король.

— А все же, — сказал отшельник, снова состроив плаксивую рожу, —

я не знаю, какое будет на меня наложено наказание за этот богопротивный удар.

— Об этом, брат, и говорить не стоит, — сказал король. — Мне столько

доставалось ударов от руки всяких язычников и неверных, что нет причины

сетовать на одну-единственную пощечину от такого святого человека, каков

причетник из Копменхерста. А не лучше ли будет, друг мой, и для тебя, и для

святой церкви, если я добуду тебе позволение сложить с себя духовный сан

и возьму тебя в число своей стражи, дабы ты столь же усердно охранял нашу

особу, как прежде охранял алтарь святого Дунстана?

— Ах, государь, — сказал монах, — смиренно прошу ваше величество простить меня и уволить от такой милости! Если бы вы знали, до чего

я изленился! Святой Дунстан (да предстательствует он за нас перед Господом!) стоит себе преспокойно в своей нише, хотя я и забываю иногда помо-литься ему в погоне за каким-нибудь оленем. И по ночам иногда отлучаюсь

из кельи, занимаюсь пустяками, а святой Дунстан — ни гугу! Самый спо-койный хозяин, уж поистине миротворец, хоть и вырезан из дерева. Если же

я буду йоменом и телохранителем при особе моего государя — это, конечно, большая честь, но стоит мне маленько отвлечься в сторону, пострелять

дичи в лесу, утешить ли вдовицу где-нибудь в укромном уголке, так и пойдут

розыски: «Куда девался этот монах, вражий пес?». Или: «Кто знает, где за-пропастился проклятый Тук?» А лесные сторожа станут говорить: «Один

этот расстрига уничтожает больше дичи, чем все остальные охотники!»

Или: «Какую ни завидит робкую лань, сейчас вдогонку за ней!» Короче говоря, государь мой милостивый, оставьте вы меня на прежнем месте. А если

будет такая ваша милость, что пожелаете оказать мне, бедному служителю

святого Дунстана в Копменхерсте, какое-нибудь благодеяние, то всякий дар

я приму с великой благодарностью.

— Понимаю! — молвил король. — И дарую тебе, благочестивому служителю церкви, право охоты в моих Уорнклиффских лесах. Смотри, однако ж, я тебе разрешаю убивать не более трех матерых оленей на каждое время года.

Но готов прозакладывать свое звание христианского рыцаря и английского

короля, что ты воспользуешься этим правом иначе и будешь бить по тридцати штук.

— Уж это как водится, ваше величество, — сказал отшельник. — Молитвами святого Дунстана я найду способ приумножить ваше щедрое даяние.

— Я в этом не сомневаюсь, братец. А так как дичь не так вкусна всухомятку, нашему эконому дан будет приказ доставлять тебе ежегодно бочку испанского вина, бочонок мальвазии да три бочки эля первейшего сорта. Если

и этим ты не утолишь свою жажду, приходи ко двору и сведи знакомство

с моим дворецким.

— А что же для самого святого Дунстана? — сказал монах.

430

айвенго

— Получишь еще камилавку, стихарь и покров для алтаря, — продолжал

король, осеняя себя крестным знамением. — Но не будем балагурить на этот

счет, чтобы не прогневить Бога тем, что больше думаем о своих забавах, чем

о молитве и о прославлении его имени.

— За своего покровителя я ручаюсь! — радостно подхватил монах.

— Ты отвечай лучше за себя самого, — молвил король сурово, но тотчас же

протянул руку смущенному отшельнику, который еще раз преклонил колено

и поцеловал ее.

— Моей разжатой руке ты оказываешь меньшее уважение, чем сжатому

кулаку, — сказал король Ричард, — перед ней только на колени стал, а перед

кулаком растянулся плашмя.

Но отшельник побоялся продолжать беседу в таком шутливом тоне, видя, что это не всегда выходит удачно, — предосторожность, далеко не лишняя

для тех, кому случается разговаривать с монархами. Поэтому вместо ответа