390

айвенго

Но были и другие показания, более важные, хотя и явно вымышленные; тем не менее невежественные слушатели отнеслись к ним с полным доверием. Один из солдат видел, как Ревекка излечила раненого человека, вместе

с ними прибывшего в Торкилстон. По его словам, она начертила какие-то знаки на его ране, произнося при этом таинственные слова (которых он, слава

Богу, не понял), и вдруг из раны вышла железная головка стрелы, кровотече-ние остановилось, рана зажила, и умиравший человек спустя четверть часа сам

вышел на крепостную стену и стал помогать свидетелю устанавливать маши-ну для метания камней в неприятеля. Эта выдумка сложилась, вероятно, под

впечатлением того, что Ревекка ухаживала за раненым Айвенго, привезенным

в Торкилстон. В заключение свидетель подтвердил свое показание, вытащив

из сумки тот самый наконечник, который, по его уверению, так чудесно вышел из раны. А так как эта железная штука оказалась весом в целую унцию, то не оставалось никаких сомнений в достоверности рассказа, каким бы чудесным он ни казался.

Товарищ его с ближайшей зубчатой стены укреплений видел, как Ревекка

во время разговора с Буагильбером вскочила на парапет и собиралась броситься с башни. Чтобы не отстать от собрата, этот молодец рассказал, что, став

на край парапета, Ревекка обернулась белоснежным лебедем, трижды облете-ла вокруг замка Торкилстон, потом снова опустилась на башню и приняла вид

женщины.

И половины этих веских показаний было бы достаточно, чтобы уличить

в колдовстве бедную безобразную старуху, даже если бы она не была еврейкой.

Но даже молодость и дивная красота Ревекки не могли перевесить всей тяжести этих улик, усугубляемых тем, что обвиняемая была еврейкой.

Гроссмейстер собрал мнения своих советчиков и торжественно спросил

Ревекку, что она может сказать против смертного приговора, который он намерен сейчас произнести.

— Взывать к вашему состраданию, — сказала прекрасная еврейка голосом, дрогнувшим от волнения, — было бы, как я вижу, напрасно и унизительно. Объяснять вам, что лечение больных и раненых не может быть

неугодно Богу, в которого все мы верим, было бы тщетно. Доказывать, что

многие поступки, в которых обвиняют меня эти люди, совершенно невоз-можны, бесполезно: по-видимому, вы верите в их возможность. Точно так

же бессмысленно оправдываться в том, что моя одежда, мой язык и мои привычки чужды вам, ибо свойственны моему народу — я чуть не сказала —

моей родине, но, увы, у нас нет отечества. В свое оправдание я не стану даже

разоблачать моего притеснителя, который стоит здесь и слышит, как на меня

возводят ложное обвинение, а его из тирана превращают в жертву. Пусть

Бог рассудит меня с ним, но мне легче перенести любую казнь, какую вам

угодно будет присудить мне, чем выслушивать предложения, которыми этот

воплощенный дьявол преследовал меня, свою пленницу, беззащитную и беспомощную девушку. Но он одной с вами веры, а потому малейшее его воз-

глава xxxvii

391

ражение имеет в ваших глазах большую цену, чем торжественные клятвы несчастной еврейки. Стало быть, бесполезно было бы пытаться обратить против него возведенные на меня обвинения. Но я спрашиваю его — да, Бриан

де Буагильбер, я обращаюсь к тебе самому — скажи, разве все эти обвинения

не ложны? Разве все это не самая чудовищная клевета, столь же нелепая, как

и смертоносная?

Наступило молчание. Взоры всех устремились на Бриана де Буагильбера.

Он молчал.

— Говори же, — продолжала она, — если ты мужчина, если ты христианин! Говори! Заклинаю тебя одеянием, которое ты носишь, именем, достав-шимся тебе в наследие от предков, рыцарством, которым ты похваляешься.

Честью твоей матери, могилой и прахом твоего отца! Молю тебя, скажи: правда ли все, что здесь было сказано?

— Отвечай ей, брат, — сказал гроссмейстер, — если только враг рода человеческого, с которым ты борешься, не одолел тебя.

Буагильбера, казалось, обуревали противоречивые страсти, которые иска-зили лицо его судорогой. Наконец он смог только с величайшим усилием выговорить, глядя на Ревекку:

— Письмена, письмена…

— Вот, — молвил Бомануар, — вот это поистине неоспоримое свидетельство. Жертва ее колдовства только и могла сослаться на роковые письмена, начертанные заклинания, которые вынуждают его молчать.

Но Ревекка иначе истолковала эти слова. Мельком взглянув на обрывок

пергамента, который она продолжала держать в руке, она прочла написанные

там по-арабски слова: «Проси защитника».

Гул, прошедший по всему собранию после странного ответа Буагильбера, дал время Ревекке не только незаметно прочесть, но и уничтожить записку.

Когда шепот замолк, гроссмейстер возвысил голос:

— Ревекка, — сказал он, — никакой пользы не принесло тебе свидетельство этого несчастного рыцаря, который, видимо, все еще находится во власти

сатаны. Что ты можешь еще сказать?

— Согласно вашим жестоким законам мне остается только одно средство к спасению, — сказала Ревекка. — Правда, жизнь была очень тяжела

для меня, по крайней мере в последнее время, но я не хочу отказываться

от божьего дара, раз Господь дарует мне хоть слабую надежду на спасение.

Я отрицаю все ваши обвинения, объявляю себя невиновной, а показания

ложными. Требую назначения Божьего суда, и пусть мой защитник подтвердит мою правоту.

— Но кто же, Ревекка, — сказал гроссмейстер, — согласится выступить

защитником еврейки, да еще колдуньи?

— Бог даст мне защитника, — ответила Ревекка. — Не может быть, чтобы

во всей славной Англии, стране гостеприимства, великодушия и свободы, где

так много людей всегда готово рисковать жизнью во имя чести, не нашлось

392

айвенго

человека, который захотел бы выступить во имя справедливости. Я требую

назначения поединка. Вот мой вызов.

Она сняла со своей руки вышитую перчатку и бросила ее к ногам гроссмейстера с такой простотой и с таким чувством собственного достоинства, которые вызвали общее изумление и восхищение.

ГЛАВА XXXVIII

…Тебе бросаю вызов

И храбрость воинскую покажу

В единоборстве нашем.

В. Шекспир. Ричард II (акт I, сц. 1)

расота и выражение лица Ревекки произвели глубокое

впечатление даже на самого Луку Бомануара. От природы он не был ни жестоким, ни даже суровым. Но он всегда был человеком бесстрастным, с возвышенными, хотя

и ошибочными представлениями о долге, и сердце его

постепенно ожесточилось благодаря аскетической жизни и могущественной власти, которой он пользовался, а также вследствие его уверенности в том, что на нем лежит обязанность карать язычников и искоренять ересь. Суровые черты его лица как будто смягчились, пока он смотрел на стоявшую перед ним прекрасную девушку, одинокую, беспомощную, но защищавшуюся с удивительным присутствием

духа и редкой отвагой. Он дважды осенил себя крестным знамением, как бы

недоумевая, откуда явилась такая необычайная мягкость в его душе, в таких

случаях всегда сохранявшей твердость несокрушимой стали. Наконец он

заговорил.

— Девица, — сказал он, — если та жалость, которую я чувствую к тебе, есть порождение злых чар, наведенных на меня твоим лукавством, то велик

твой грех перед Богом. Но думаю, что чувства мои скорее можно приписать

естественной скорби сердца, сетующего, что столь красивый сосуд заключает

394

айвенго

в себе гибельную отраву. Покайся, дочь моя, сознайся, что ты колдунья, отре-кись от своей неправой веры, облобызай эту святую эмблему спасения, и все

будет хорошо для тебя — и в этой жизни и в будущей. Поступи в одну из женских обителей строжайшего ордена, и там будет тебе время замолить свои грехи и подвергнуться достойному покаянию. Сделай это — и живи. Чем тебе