- Товарищ капитан, тетрадочку бы отдали? - бодрый, язвительный голос пробудил Дунаева. В дверь заглядывал Джерри. За ним скалил зубы Максимка Каменный. Сам Дунаев, в мятом капитанском, сидел на продавленной кровати, на его галифе распласталась полуобгоревшая тетрадь в сафьяновом переплете. Напротив свисала давно погасшая лампа "летучая мышь". Огромная дыра в потолке роняла в комнату искрящийся мелкий дождик.

- Это что... Я спал? Или что-перещелкнули по-новому? - забормотал парторг.

- Ни хуя себе спали! - звонко заорал Максимка. - Спали то спали, но таких делов наворотили во снах-то. Благодаря вашим снам мы все сильно протырились.

Парторг сразу понял, что происходит что-то страшное. У Джерри и у Максимки, у обоих, не было ног ниже колен - вместо ног сверкающие золотые колеса, оснащенные алыми, сочными, точно свежее мясо, крыльями. При этом парни одеты были в украинские шелковые рубахи и шаровары, головы выбриты наголо, с казачьими косичками-оселедцами. На головах полевые веночки - у Максимки лютики, у Джерри - крупные ромашки. Лица зверские и вместе с тем скорбные. За ними показался и Радный. Он был совсем страшен. Лицо дочерна покрыто копотью, оселедец провит васильками, вся грудь в черепах, висящих на нитках и проволоках. Черепа исписаны матерными, антифашистскими ругательствами. Железное весло в его руках раскалено до светящейся белизны, но держал он его голой рукой, не морщась. На ноги, вместо валенок, надеты две обугленные хаты-мазанки, едко дымящиеся. С одного из окошек свешивалась копия только что убитого немецкого лейтенанта размером с подстаканник.

- Ребята... Хлопцы... - забормотал парторг одеревенелым языком (а в голове вертелось: демоны!.. демоны!). - Чего... Чего творится?

- А вот сейчас узнаешь чего! - заорал Радный и метнул в Дунаева весло.

Раскаленное весло пробило тело парторга и застряло в нем. Все задымилось вокруг. Запахло паленым мясом. Но парторг обернулся на мгновение бубликом и вытряхнул из себя весло. Затем он вернул себе человеческий облик и вопросительно посмотрел на Радного.

- Чего это... Обезумел? - спросил Дунаев.

- Я казак! - отчеканил Радный и обнажил зубы, выкрашенные красной краской.

В ту же секунду сверкнул поднос и, срезав голову Дунаева, унесся в окно. Дунаев захохотал. Точнее хохотала его голова. Он понял, что появился кстати - в разгар боевого буйства. Он быстро улавливал состояние своих товарищей. Объяснять они умели доходчиво.

- Эх, да вы, видать, горячие парубки! - заорала голова парторга, уносясь в пылающее, душное, как танк изнутри, небо. Его обезглавленное тело стало резво отбивать казачка, одновременно, с отточенным боевым изяществом выдергивая из рукава серый простенький хлыст с побитой кисточкой. Свист, взмах. Радный, разбрасывая черепа, грянулся всем телом о твердое, словно уголь, совершенно черное облако (подобные облака заменяли здесь землю). Еще взмах. Максимка превратился в хорошо упакованную бандероль, связанный по рукам и ногам. В спину обезглавленному парторгу вонзились грабли. Но снова свистнуло, и Радужневицкий встал в вонючем небе переливающейся радугой.

- Радуга-дуга! - заорал парторг с подноса.

- Радуга-дуга! - подхватили снизу какие-то бесчисленные голоса.

Дунаев быстро овладел полетом подноса. Описав в воздухе дугу, он вернулся к своему телу. Удаль настолько переполняла его, что он "приземлился" на свою шею прямо вместо с подносом - шея тут же срослась сквозь железо. Поднос обрамлял ее, как воротник Дон-Кихота.

- Ну что, поняли теперь, что я ваш учитель?! - грозно спросил парторг у соратников.

- Учитель! Учитель! - заголосили они, давясь от смеха. При этом из глаз у них текли слезы. Жар, однако, превращал их в струйки пара. Дунаев схватил Максимку - тот превратился в камень, обмотанный ослиным хвостом, наподобие пращи. Только личико мальчугана таращилось из камня, захлебываясь в отчаянном смехе и в отчаянных, горьких слезах.

- Ну, после разминки, пора и в бой, - сказал парторг, обращаясь к нему. - Докладывай, лейтенант, что у вас тут происходит.

- Страшно, товарищ капитан! - проскрежетал Максим. - Самое страшное происходит! Ровесник мой выступил... Росою выступил. И теперь концерт дает.

- Какой еще ровесник, в пизду? - не понял парторг.

- Малыш. Малыш мертворожденный. Играется. Танковый бой устроил. На ковре.

- А, Малыш. - Дунаев недобро усмехнулся. - Рыцарь Печального Образа. Знаю. Убивал его однажды.

- Его все убивали, - скрежетнул Максим. - А ему это нравится. Любит он умирать. Но по-настоящему он только сам себя убить может.

- Хуйня, - добродушно подмигнул пареньку парторг. - Прорвемся.

- Да я с ним сам справлюсь! - неожиданно заявил Максим. - Снимите только с меня, дяденька, вашу веревку.

Парторг освободил Максимку и огляделся. Над ними по-прежнему сверкал Радужневицкий в образе радуги. Кроме этого сверкания, было темно, дымно. Сильно пахло раскаленным металлом, и в воздухе слышался неумолчный грохот и скрежет. Казалось, Дунаев переместился в ад и теперь растерянно топтался в небе этого ада, на черных сплошных облаках, напоминающих своими блестящими гранями угли. Радный куда-то пропал: Внизу разглядеть ничего не удавалось там все тонуло в черном дыму и в грохоте. Видимо, шел бой за освобождение Киева. Максимка расправил крылья на золотых колесах, которые заменяли ему ноги. Заблестел довольными черными глазами. При этом он, с неожиданной детской доверчивостью, взял парторга за руку и покатился за ним по темным, затвердевшим облакам. У Дунаева появилось забавное чувство, что он прогуливается с малолетним сыном, катящимся на детском велосипеде. И идут они куда-нибудь в цирк, в кино или в зоопарк. Впрочем, Дунаев подозревал, что будет и цирк, будет и кино, будет и зоопарк.

Так шли они в тягостных, смердящих войной небесах. Внезапно парторг расслышал всхлип. Оглянулся.

Максимкино лицо искажала странная гримаса: губы растянуты улыбкой, но из глаз струятся слезы. Отчаяние странно смешалось с ликованием на этом полудетском личике.

- Ты чего? - спросил парторг.

- Страшно, - снова тихо произнес мальчик скрежещущим голосом. Страшно-то как! Там, внизу, покамест мы тут среди нашего полубытия прохлаждаемся, как игрушки на елке, там внизу такое сотворяется! Не представить вам себе. Очерствели вы, товарищ капитан, в сражениях с отсутствующими. Давно перестали быть человеком. Я, впрочем, тоже нечеловек. О сострадании не помышляю. И все же понюхайте воздух.