Один он ничего не сделает. И вся Народная армия ничего не сделает.

Но есть человек, который что-то еще может сделать. Антонов не знал, что именно. Он просто верил в своего комиссара. Саша ведь до сих пор его комиссар? Известья о ней доходили противоречивые и тревожные — не то сгинула в пыточных застенках, не то живет с начальником ОГП во грехе, предав революцию и товарищей по борьбе. В любом случае, поговаривали, она больше не боец; иные сомневались, была ли она им когда-нибудь?

Вопреки всему главком Народной армии верил в своего комиссара. Раз Саша жива, значит, она не сдалась, не предала их, не отступилась. Она что-то сделает, как-то их выручит, она никогда не смирится с поражением.

Слабая надежда, но другой нет.

— Крестить бы доченьку-то, — сказала Наташа. — Назовем как?

— Александра, — ответил Антонов. — Наша дочь будет Александра.

Покуда бабы суетились, готовя горницу к крестинам, главком шептал своему ребенку:

— Ты справишься, Сашка. Я-то знаю, ты крепче, чем кажешься! Что бы там ни было, ты обязательно справишься.

Глава 29

Комиссар Объединенной народной армии Александра Гинзбург

Апрель 1920 года

Мир сузился до нескольких комнат вокруг спальни. Дни текли неспешно, в полудреме. Она просыпалась после полудня и потом еще долго лежала в постели, набираясь сил, чтобы подняться. После шла в ванную, но и там могла оставаться часами, пока прислуга меняла смятые ночью простыни на свежие, твердые от крахмала. Первое время даже не одевалась, разве что накидывала халат Андрея, стараясь сделать это прежде, чем отнесут в стирку, чтобы и днем чувствовать запах его тела. Ради этого только она вообще вставала теперь с постели.

Прислуга в этом доме умела быть незаметной. Саша не желала знать, кто трижды в день накрывал стол в малой гостиной. Прежде она бы непременно установила с ними контакт, но теперь ей не хотелось никого видеть; впрочем, никто ей не докучал. Щербатов показал электрический звонок для вызова горничной, но Саша ни разу им не воспользовалась.

На третий день она обнаружила в гардеробной гору свертков с подарками, которые покупала ей Вера. Тогда Саша не находила времени распаковать их… пока надеялась, что сможет еще что-то изменить. Что же, теперь время у нее было. Впервые в жизни все ее время принадлежало ей. Днем, по крайней мере.

В свертках нашлось множество удивительных вещей, на которые она прежде не обращала внимания. Тонкое, расшитое кружевами белье, иногда вовсе из одних только кружев и состоящее. Нежные шелковые чулки. Легкие, смелого покроя платья — Вера учла, что спину ей открывать нельзя. Эта одежда не скрывала очертаний тела, как привыкла Саша, а, напротив, подчеркивала – и это казалось правильным. Несколько флакончиков с духами. Саша пробовала каждый запах, как прежде пристреливала новое оружие. Гора кремов и притираний, у каждого свое назначение, которое не так уж просто угадать. Наконец, многочисленные карандаши, помады, тени, румяна, несколько видов одной только пудры. Саша сперва робко разглядывала их, потом аккуратно начала пробовать… Первые результаты смотрелись комично, она тут же умывалась; однако со временем догадалась, что к чему. Разбирая посмертные дары Веры, она пыталась припомнить ее рассказы о том, как создается женская красота, которые прежде пропускала мимо ушей. Прочее, напротив, предпочла забыть. Скоро к каждому ужину — Андрей обыкновенно ужинал с ней — она заново создавала себе лицо; наверно, потому, что собственного лица у нее не было больше.

Забавно, прежде Саша никогда не упускала возможности почитать, если были хоть какие-то книги. Крала сама у себя короткие часы сна, читала при лучине или едва зажженной керосинке, иногда и при лунном свете — пока зрение позволяло, в последнее время уже нет. Теперь же видела она превосходно, в ее распоряжении были электрические лампы, одна из лучших библиотек в Москве и сколько угодно времени. Однако ни одной книги она не открыла.

Война за свободу, социалистические идеалы, брак — все это было словно у другого человека. У того, кто непрерывно курил, ни черта не видел без очков, зато на левой руке имел пять пальцев. Ее словно бы подменили… или она наконец-то стала честна с собой. Сомнения одолевали и раньше, но тогда Саша волевым усилием отбрасывала их. Когда же содержимое ее сознания вывалили на изгвазданный кровью и рвотой стол и брезгливо поковыряли, она сама не могла отрицать: цели и смысла у нее больше нет.

Она рвала из-под ребер сердце, служа революции — и не добилась ничего. Сострадание к людям побудило ее переступить через себя и предать революцию — и снова она не добилась ничего. Теперь она смертельно устала от всего, во что прежде так свято верила. От классовой борьбы и всеобщего счастья, от диктатуры пролетариата и партийной демократии, от революционного террора и создания нового человека. От необходимости быть субъектом исторического процесса. От идей, ведущих в рай, и от идей, ведущих в ад. Довольно с нее!

Саша сознавала, что это малодушие, предательство, дезертирство. Товарищи осудят ее и будут в своем праве. Но неужто она обязана вечно делать то, чего хотят от нее другие? Разве она мало старалась, разве мало работала, сражалась, приносила жертвы? Каждая следующая попытка оборачивалась еще большей катастрофой, чем предыдущая. Все, что она делала, вело только к новым поражениям и смертям. Она наломала дров — адским печам на век топлива хватит, но неужели она еще недостаточно наказана? Саша чувствовала себя сельдью, фаршированной собственными потрохами.

Физически она поправилась быстро, на ней все всегда заживало, как на дворняге. Тело восстановилось, боль ушла, мышцы работали как должно. Постепенно Саша привыкла, что на левой руке у нее теперь три пальца, и уже реже роняла то, что пыталась удержать.

Здесь у нее было все — мягкая постель, сколько угодно прекрасной еды, роскошные вещи. Однако в каком-то плане теперь стало хуже, чем было в подвале. Там она хотя бы боролась за свою жизнь, а теперь бороться стало не за что. Сказать Андрею нужные слова в нужный момент было последним усилием. Животное стремление к выживанию работало в ней даже тогда, когда все прочее не имело значения. Но теперь ее жизни ничего не угрожало, и силы покинули ее. Она смирилась с поражением.

Близость с Андреем осталась единственным, что продолжало иметь смысл. Смешно: прежде она воображала их связь чем-то особым, мистическим. Нет ничего мистического в тяге друг к другу двух смертельно уставших от войны, разочарованных, многое потерявших людей.

Она ведь даже не могла рассчитывать, что эта связь поможет ей вернуть свободу. Побежденных врагов можно оставлять в живых, но отпускать их на все четыре стороны нельзя. Такие ошибки совершались в первые дни гражданской войны, когда казалось, что она не затянется и победа совсем близка; иногда они стоили чрезвычайно дорого, и более никто их не повторял.

Практика брать в наложницы женщин из числа пленных древняя, как само человечество; отчего только люди двадцатого века воображали, будто они чем-то лучше своих предков? Как бы Щербатов ни был тактичен и бережен, произошло между ними именно это; и ей это оказалось нужнее, чем ему. Раз не смогла стать никем, будет хотя бы наложницей мужчины, который, как ни крути, значит для нее многое.

Саша понимала, что происходящее — супружеская измена, предательство самого родного и близкого человека. Не обманывала себя, будто так нужно для дела — не осталось никакого дела. Она виновата, виновата кругом, оправданий у нее нет. И только в постели с Андреем сама потребность в оправданиях исчезала; там не было ни прошлого, ни будущего, а лишь самое что ни на есть настоящее. Ночи проводила без сна, слушая его дыхание, ощущая тепло его тела, растворяясь в нем…

Что с ней будет, когда их связь наскучит ему? Прежде, верно, ему щекотало нервы, что она была врагом, пылким и яростным; ну так этого нет больше. Задушевные беседы скоро себя исчерпают, а в койке она точно такая же, как все остальные бабы… Эти мысли она отбрасывала, она славно выучилась отбрасывать ненужные мысли. Пока, кажется, Андрей проводил с ней все время, какое только мог высвободить.