Сейчас Аглая позволила себе позабыть обо всем этом. Она слушала треск веток в костре, дыхание коня, слабый шелест мягко падающего пушистого снега. В остальном ночной лес был совершенно тих. Аглая улыбнулась и подняла лицо, ловя снежинки. Она всегда ценила одиночество, но командиру повстанческой армии не часто удается побыть в уединении.

А вот в отрочестве она могла проводить наедине с собой сколько угодно времени. Этого, пожалуй, ей теперь недоставало более всего. Столько происходило в последние годы! Начальница разведки редко могла позволить себе роскошь погрузиться в воспоминания. Сейчас она думала о давней беседе с отцом в их имении под Рязанью.

Аглая живо представила эту картину. Тогда выдалась совершенно чудесная, золотая, настоящая болдинская осень.

— Аглая, что за размолвка у тебя случилась с матерью? — спрашивал полковник Вайс-Виклунд, прогуливаясь с дочерью вдоль обширного, поросшего камышом озера.

— Я уже принесла маме свои извинения, — отвечала тринадцатилетняя Аглая, недавно только переставшая носить короткие платья. — Мне не следовало с ней спорить и огорчать ее. Раз надо ехать в Гатчину, то я поеду. Дуняша уже укладывает книги и платья.

— Я о другом хотел узнать, — мягко сказал отец. — Расскажи мне, отчего ты не хочешь погостить в Гатчине? Прошу тебя, дорогая моя, будь откровенна со мной. Я спрашиваю потому лишь, что хотел бы лучше понимать тебя.

— Мне нелегко находить общий язык с их императорскими высочествами, — призналась Аглая. — Они со мною любезны, но… слишком уж различаются наши жизненные устремления. Они чересчур чувствительны, мне неловко с ними… Совершенно не интересуются ни военным делом, ни экономикой, ни атлетикой. И…

Аглая осеклась, но отец понял, о чем она не хотела говорить.

— Их мать, — кивнул он. — Ее императорское величество Александра Федоровна действительно тяжело ладит с людьми. На фоне кризиса монархического образа правления это может иметь дурные последствия в самом скором будущем. С каждым годом многие все более неохотно отправляют детей ко двору, да и сами избегают бывать там. Ты ведь согласна, Аглая, что умение находить общий язык с людьми различного склада жизненно необходимо?

— Вполне, — Аглая поддела ногой россыпь золотых листьев. — Однако всякое притворство мне претит.

— Понимаю, — улыбнулся полковник Вайс-Виклунд. — Любой человек хотел бы быть прежде всего собою, а не подстраиваться под общество. Что же, это вполне возможно, если жить в уединении, заниматься только тем, к чему безусловно лежит душа… и так никем в жизни и не стать.

Аглая посмотрела на отца с удивлением.

— Я вижу в тебе волю к великим свершениям, — продолжал отец. — Однако я прежде всего хочу, чтобы ты знала: какой бы ты ни избрала путь в жизни, я поддержу тебя во всех начинаниях. Ты можешь не ехать в Гатчину, если полагаешь, что опыт жизни при дворе тебе не пригодится.

— Отчего же, — решительно сказала Аглая. — Я поеду.

— Превосходно. Я устрою тебе там условия для продолжения занятий, — Вайс-Виклунд остановился, положил дочери руку на плечо, поправил выбившуюся из прически прядь. — И вот что еще я полагаю важным тебе сказать. На тебя по долгу происхождения возложены огромные обязательства. Кому много дано, с того много и спросится. Но запомни: ты никогда не сделаешь того, чего я не смог бы тебе простить. Не ошибается лишь тот, кто ничего не делает. С любой бедой ты можешь прийти ко мне, и вместе мы отыщем способ все исправить.

Тринадцатилетняя Аглая крепко обняла отца, спрятав лицо у него на груди.

Двадцатитрехлетняя Аглая достала из кармана шинели сложенную вчетверо листовку. Скверно пропечатанный, это все же был вполне узнаваемый репринт “Возвращения блудного сына” Рембрандта. Его разбрасывали с аэропланов и распространяли по каналам ОГП вместе с другими материалами. Если прочие правительственные обращения были составлены весьма доходчиво — белые все же осваивали понемногу приемы агитационной работы — то суть этого послания понял только один человек. Тот, к кому оно и было обращено.

Аглая улыбнулась и бросила листовку в огонь.

***

— Я — Аглая Вайс-Виклунд. Доложите… почему патруль без офицера?

Ей удалось обратиться к патрульным раньше, чем они успели ее окликнуть. Солдаты растерянно переглянулись. Приехавшая со стороны предместий женщина явно вызывала подозрения. Однако уверенность, с которой она назвала хорошо знакомую фамилию, произвела впечатление.

Аглая спешилась, подала им карабин, держа за цевье, и пистолет рукоятью вперед — раньше, чем они успели это приказать. Один из патрульных шмыгнул в забегаловку — видимо, начальство грелось там.

Минуту спустя из забегаловки вышел мятый поручик.

— Какого рожна? Чего ты… — он наткнулся на ее взгляд. — Чего вы…

— Я — Аглая Вайс-Виклунд, — повторила начальница разведки Народной армии. — С особым посланием для генерала. Вы сопроводите меня в штаб или мы тут будем стоять до самой весны?

Аглая придала своему лицу высокомерное, скучающее даже выражение. Ей повезло: поручик оказался немолод — неудачник и бездарь из тех, кому даже две подряд войны не помогли выстроить карьеру. Он смахнул кислую капусту с усов и уставился на Аглаю, не в силах принять решение.

Он, разумеется, обязан был приказать ее обыскать и знал об этом. Но дочь генерала… И этот взгляд… Поколения ее предков секли на конюшне поколения его предков, без счета валяли на сеновале дворовых девок и жили иной, недоступной простецам жизнью.

Ну почему эдакая катавасия в его дежурство? Отвести в штаб — и пускай там разбираются, положено ее обыскивать или как.

— Н-ну? — подстегнула его Аглая.

— Извольте проследовать за нами, — пробормотал поручик, разворачиваясь.

Тамбов изменился за прошедшие полтора месяца, и не только потому, что белые восстановили наконец уличное освещение, чего повстанцы так и не успели сделать. Аглая узнала фонарь, под которым впервые поцеловала Лексу; теперь он ярко сиял, освещая дюжину виселиц возле Казанского собора. От горелого остова порохового завода до сих пор несло чем-то едким — Народная армия сожгла его перед отступлением. Покровскую площадь обнесли колючей проволокой: места под размещение заложников не хватало, и концлагеря оборудовали где только возможно. Миновали здание гостиницы “Европейская”, где теперь располагалось губернское отделение ОГП.

Войсковой штаб размещался в том же особняке на Дворянской, где недавно еще был штаб Народной армии. На первый взгляд мало что изменилось, вот только караул несли солдаты в новеньких шинелях, а не бородатые мужики в тулупах.

Аглая ожидала, что ее проводят внутрь, но отец встретил ее на пороге. В окно он, что ли, ее углядел? Надо же, как удачно совпало. За годы, что они не виделись, он постарел, но не сдал; выправка осталась безупречной, лицо — энергичным, взгляд — уверенным.

— Аглая, — Вайс-Виклунд спустился с крыльца ей навстречу. — Ты жива.

Она ничего не ответила, только посмотрела ему в лицо.

— Пройдем пока ко мне, — сказал он. — Я распорядился собрать штабное заседание через двадцать пять минут. Там и сообщишь свое послание.

Квартировал генерал в соседнем доме.

— Ваш… Ваше превосходительство… разрешите доложить… — неуверенно заговорил бедолага поручик, но генерал, не взглянув на него, бросил на ходу:

— Вы свободны.

— Чаю подай нам с закусками, — приказал генерал денщику и обратился к дочери: — Ты, должно быть, замерзла и проголодалась. Сейчас выпей чаю, а после заседания поужинаем.

Аглая дважды моргнула, не в силах поверить в реальность происходящего. Она была одним из командиров армии, ведущей жестокую кровопролитную войну; отец же обращался с ней так, словно она вернулась с затянувшейся конной прогулки.

Шинель она расстегнула — потайной карман был вшит с расчетом на это — но снимать не стала.

В гостиной генеральской квартиры горел камин. Плюшевые кресла, ковер, наборная лакированная мебель. После долгих месяцев в землянках и крестьянских избах, которые топились по-черному, эта обстановка должна была показаться роскошной; но для Вайс-Виклунда она была практически спартанской, и Аглая сразу стала воспринимать ее так.