Лекса схватил в охапку ближайшего бойца и выкинул наружу, как кутенка. Заорал:

— Все сюда!

Язык пламени от другой стены — кто-то разбил второе окно.

Следующий боец упирался, испугавшись пылающего проема. Лекса со всей силы толкнул его в спину.

Сверху посыпались горящие опилки. Все, кровля занялась! Потолок рухнет через считанные секунды! Последнего Лекса толкнул собственным телом и выпрыгнул наружу сам.

Волосы, борода и гимнастерка загорелись. Лекса покатился по снегу — божественно холодному… и тотчас же схлопотал удар по лицу. Следующий — под ребра, потом еще и еще.

Били ногами и прикладами.

— Отставить! Да хорош уже, мать вашу! — незнакомый голос, чужой приказ.

Слезы жгли глаза. В отсветах полыхающий избы Лекса увидел с дюжину ружейных дул, направленных на него. Рядом на снегу корячились, обгорелые и избитые, его ребята, кого он успел вытолкнуть через окно. Подогнали прикладами еще четверых или пятерых. Тех, кто смекнул выбить второе окно и спастись.

Да полно, спастись ли?

— Эй ты, как бишь тебя, — обратился в пустоту тот, кто отдавал здесь приказы. Лекса различил капитанские погоны. — Подь сюда. Есть среди этих горелых комиссар или из командного состава кто?

Из темноты выступил Яшка. Лекса было обрадовался, что тот жив. Целый совсем, в тулупе и валенках… В тулупе, значит?

Как же так, Яшка?!

— Вот этот — ротный, — бесцветным голосом вымолвил Яшка и указал рукой на Лексу, избегая на него смотреть. — Комиссара не было.

— Ротный так ротный, — равнодушно кивнул капитан. — Его, значит, в избу к бабам. Остальных в расход, сейчас.

— Вашбродь, иудушку этого тож стрельнуть? — спросил один из солдат.

— Я тебя самого стрельну, олух! — взвился капитан. — Верным слугам Нового порядка защита положена! В газетах напечатают еще, как мятежник раскаялся, искупил грех и воссоединился с семьей. Стрельнуть удумал, ишь! Да чтоб волос с головы его не упал!

Яшка отрешенно смотрел в темноту, словно речь шла вовсе не о нем. Лекса обернулся к своим людям — корчащимся, задыхающимся, избитым. Кто-то шептал молитву, кто-то шипел от боли, кто-то как упал в снег, так уже и не пытался подняться. Пожилой рабочий харкнул капитану на сапоги. Капитан с ленцой поднял пистолет и выстрелил ему в голову, потом скомандовал:

— Товьсь! Огонь.

Минуту спустя с остатками роты было покончено.

— Вашбродь, разрешите обратиться! Мож, этому, который ротный, хоть колено прострелить? — не унимался тот же солдат. — Здоровенный больно. Не учудил бы чего. Связать — так бабы развяжут же. А ежели в сарае запереть одного, околеет.

— Нет, колено нельзя, — вздохнул капитан. — Огэпэшники злятся, когда им раненых притаскивают. Мол, протокол их чертов на целых лучше работает, а мы не обеспечиваем... Задницы свои в тепле греют да рапорты строчат, а мы тут для них наизнанку выворачивайся. Вы вот чего, наручники у унтера возьмите. За спиной ротному руки защелкните, да покрепче.

Когда Лексу с заломленными за спину руками тащили в темноту, он почти ударился о Яшку — тот так и стоял, застыв столбом.

— Ксюха с малым у них, командир, — пробормотал Яшка. — Лютую смерть им сулили, если я не…

Ничего Лекса не ответил, только отвернулся.

***

— Эй, малята, хорош реветь уже. Слезами горю не поможешь. Подите сюда, расскажу чего.

В первый час Лексе было так паршиво, что он и думать не мог кому-то помочь. Обожженная кожа горела, разбитая десна кровоточила, скованные за спиной руки онемели. Каждый вздох отдавался болью в груди — кажется, ребро сломано, и хорошо, если одно. Но пуще всего терзало понимание, что сгубил он и свою роту, и семьи товарищей, которые должен был сберечь. Гланька так бы не попала впросак, уж она бы вывела Яшку на чистую воду! Гланю многие считали жестокой — что ж, война показывает, что только так и можно. Лекса, остолоп, гадал еще, как это Яшка их сыскал… А его под белы ручки сюда довели.

Лекса не удивился бы, если б люди, которых он не смог спасти, забили его до смерти или придушили. Он в какой-то миг даже хотел попросить их об этом: очень уж мучила совесть, да и красный протокол, помянутый капитаном, ничего доброго не сулил. Но эти мысли Лекса отбросил как трусливые и подлые. Спасти семьи товарищей он не смог, но все равно его долг — остаться с ними до конца. Они были на удивление добры к нему: напоили водой из растопленного снега и обложили ожоги мокрой ветошью, от чего боль понемногу утихла. Два старших мальчика пытались разбить цепь наручников камнем — безуспешно, сталь даже не поцарапали. Заложников держали в одной из деревенских изб, по счастью, как следует протопленной.

Три десятка человек: шесть стариков, четыре бабы, две из них на сносях, остальные — детишки, от подростков до мелюзги. Все, кто мог держать винтовку, даже многие женщины, сражаются сейчас в лесах. Им покамест и невдомек, как Лекса их всех подвел.

И все же Лекса прекратил себя жалеть. Он виноват кругом, а эти ребята ничего дурного не сделали в жизни и помрут, ничего доброго от нее так и не увидев. Он может хотя бы немного их утешить.

— Здесь садитесь, малята. Красавица, станешь рыдать — не услышишь, чего расскажу. А ты пошто хнычешь? Большой уже, сколько годиков? Шесть? Вот и не плачь, солдат, тут и меньше тебя есть, а смотри, не плачут. Молодчина. Ну, слушайте. Жил-был один генерал, да важный такой, с самим царем дружбу водил. Дом у него был огромадный — в каждом углу слуг по пятьсот человек понапихано. Ел генерал пшеничный хлеб каждый день и вина шампанские пил с ананасом… ананас — это навроде сахара, пробовал сахар, малец? Во-от… И была у энтого генерала раскрасавица-дочка.

Лекса оглядел всхлипывающих слушателей, разбитыми губами улыбнулся им как мог ласково и продолжил:

— Росла генеральская дочка в роскоши, с серебра и золота ела, с одними царевнами да королевишнами водилась. И не знала она, что бывают на свете голод, бедность и неправда. От всякого горя и зла отец-генерал ее берег. Так бы и прожила до глубокой старости, ничего о нашей жизни не узнав. Но девушка была умной и храброй. Однажды она сбежала из золоченого дворца и своими глазами увидела, как простые люди живут.

Дети слушали его, понемногу переставая плакать. Только самые маленькие еще всхлипывали.

— И вернулась девушка тогда к отцу, и спросила: отчего это у нас столы от еды ломятся, а другие голодают? Отчего у нас столько умных книжек, что в целую жизнь не прочесть, а крестьянские детки и читать не умеют? Отчего у нас слуг море, а рабочие сутками у станков стоят, не разгибаясь? Отвечал отец-генерал: это оттого, что мы их всех лучше, доченька. Нам с тобой на роду написано богачествовать, а тем — с хлеба на квас перебиваться. На то, мол, воля Бога, и супротив нее идти — грех. Потому как таков порядок.

— Новый порядок? — спросила старшая девочка.

— Тогда был старый порядок еще… Но да, новый — он как старый, только хлеба меньше… Выслушала девушка своего отца и ушла восвояси. Сняла с себя камни драгоценные, и платье бархатное, и туфельки с золотыми каблучками. Косу девичью под корень обрезала. Надела сапоги и шинель солдатскую, взяла винтовку да ушла воевать за общее дело народа. Чтоб одним не обжираться, покамест другие голодают, а всем всего выходило по справедливости. Много сражалась храбрая девушка, а проклятущий старый-новый порядок все никак не падет. Но скоро уже этот день. И если где бедные обиду от богатых терпят, придет генеральская дочка и все разрешит по правде. Она придет обязательно, вот увидите… Тихо!

Нет, ему не послышалось! Далеко, со стороны леса, ударил пулемет. “Льюис”!

Лекса, скривившись от боли, принялся разминать скованные за спиной руки.

— Так, отряд, слушай мою команду! — сказал он бодро, одновременно прикидывая вес скамьи, на которой сидел. — Когда сюда войдут, чтоб между мной и ими никто не вставал. Жмитесь по углам. Как только повалю их, бегите! Да не гурьбой — россыпью. Ты, ты, ты, вы трое, — Лекса кивнул на взрослых и детей постарше, — в лес. Остальные по деревне, да прячьтесь кто куда. Малята чьи? Ясно. Не, тетя, с тремя на руках тебе не убечь. Возьмешь меньшого, а ты и ты — этого и того.