— А что вы собираетесь сделать? — испуганно спросил Бабель. — Зачем, зачем завязывать глаза?

— Чтобы отпустить твой разум!

Вдруг стало ясно, что до сих пор дядя Яков попросту изображал благодушие, а на самом деле — вопрос серьезный, и только сейчас начинается самое главное.

Дядя Яков завершал приготовления, расставляя все на столе. Его тень на стене несколько запаздывала за хозяином. Отпечаток, слепок с хозяина.

— Свечи! — сказал дядя Яков.

Он поставил менору на стол.

— У меня глаз болит, — пожаловался Бабель.

— Молчи! — только и воскликнул дядя Яков. — Иначе я пожалею, что ты мой родственник!

Бабель хотел спросить, откуда старик знает, что с ним случилось в городе, и почему не удивлен его приходом, но передумал. Почему-то вдруг вспомнилась сказка о морской царевне — как она вышла замуж за простого рыбака…

Дядя Яков взял из шкафа свиток и развернул его на свет.

— Под спудом, — непонятно сказал он. — Под самым сердцем!

…Вспомнилась вдруг степь — когда посреди ночи Бабель проснулся и его продрал озноб, ибо он увидел, как степь шевелится, а местами — встает дыбом, и по этим хмурым волнам бродит молодайка; душная полоса рассвета вставала на горизонте, небо пестрело звездами, и голова кружилась от этого алмазного венца. От этого, словно наяву, видения Бабель заерзал на стуле — ведь если он не помнил ночного пробуждения, то мог забыть и многое другое, и ему вдруг показалось, что он действительно забыл кое-что важное…

— А это дерево здесь раньше было? — спросил он, глядя в окно.

— Все было! — отозвался дядя Яков. — И ничего не было! О, если бы ты знал каббалу, то, конечно, не задал бы такого глупого вопроса!

На столе появилась клепсидра. Внутри стеклянной восьмерки зазмеилась голубая жидкость.

— Река времени начинается с одной капли! — сказал дядя и зажал бороду в кулак.

Верхнюю полку шкафа занимали книги: «Аль-баир», «Голем и Розенкрейц» и «„Третий период“ ошибок Коминтерна». Последнее название хотя бы давало намек на содержимое книги. По остальным же никак нельзя было составить портрет владельца. Гораздо больше о нем сообщали вещи — например, статуэтка, на животе у которой имелась замочная скважина и была инкрустирована буква «алеф»…

— Сядь ровно, — потребовал дядя Яков. — Не горбись!

Он снял с шеи белый шарф.

— Хочешь ли ты исправить то, что исправить почти невозможно?

«Она все еще в степи», — подумал Бабель, ему чудилось, что молодайка идет к нему, за ним… Он взял в руки шарф — лоснящийся золотом узор, — обернул вокруг головы на уровне глаз…

Дядя Яков прочитал молитву, сказал:

— А теперь приготовься!

Дядя Яков возложил руки ему на голову и принялся раскачивать; воздух в комнате был пропитан горячим воском, но вскоре Бабель ощутил холодок на лице — казалось, его ведут по лабиринту…

— Сосредоточься, — сказал дядя Яков. — Отдайся тому, что видишь!

— Тут темно, — сказала Бабель. — Но есть факелы…

Он действительно увидел их, но возникли факелы в тот момент, когда он произнес слово, то есть акт творения и само слово совпали.

— Хорошо. Возьми один!

Он послушно взял. «Уже близко!» — предупредил чей-то голос. И только с запозданием Бабель понял, что это сам дядя Яков…

— Приготовься, — дядя Яков втолкнул его куда-то.

Вокруг была тьма, но стоило глянуть вверх, как она отступила — обрисовались своды величественного храма. Посреди зала стояла ванна из белого мрамора.

— Где я? — спросил Бабель.

— Молчи, — прошипел дядя Яков. — Ты там, где надо!

Он вдруг убрал руку с его плеча. Бабель вскрикнул:

— Что там?!

Ему захотелось сорвать повязку, но тело будто налилось свинцом — нет-нет, обмотали якорной цепью и столкнули за борт, толща воды душила…

— Молчи-молчи! — цыкнул дядя Яков. — Будет немного больно! — Разгорелась, сердито шипя, спичка, и по теплому дуновению стало ясно: дядя Яков поднес к лицу свечу. Правая щека ощутила жар. — Это всего лишь секунда! Но ты проснешься обновленным, как Лилит в день творения!

— Я всего лишь хотел достать лекарство!

Жар усилился. Бабель отпрянул, но дядя прижал его к спинке стула.

— Пустите, — просипел Бабель. — Я…

Боль взорвалась между глаз…

Мрак. Чудь. Забытье.

…И снова был коридор — эхо билось об своды, как крылья летучей мыши; стремительный бег, чьи-то руки высовываются из тьмы, а сзади — надвигается кукла, высокая, как каланча, голова задевает сумрачные своды. Она передвигалась вперевалочку, сухие водоросли, из которых она была скручена, скрипели на каждом шагу. Страх вонзился острой спицей и проткнул душу, как рыбий пузырь, — нога ушла куда-то вниз, и Бабель снова очутился в кабинете…

Дядя вещал, потрясая воздетыми руками:

— Великие ангелы, ангелы Божьи, помогите нам, и да будет с вашим участием исполнена наша работа! И также ты, ADONAI, приди и дай нам силу, чтобы…

— Что это за звук? — перебил его Бабель. — Вы слышите?!

Ему чудился трубящий с улицы горн. Он потряс головой, потому что она была как чужая и набита чем-то плотным.

— Тебе показалось, — сказал дядя Яков. — Скоро ты придешь в себя!

В углу кто-то копошился. Перекладывал стопки церковных листков. Это был тот самый юноша с Торой. Дядя Яков помог Бабелю встать и вывел из кабинета.

— Она гналась за мной! — вспомнил Бабель. — Где я был?

— Кто гнался?

— Кукла.

— Забудь!

— Я ее видел! — сказал Бабель. — В жизни, по-настоящему! Но там, в коридоре, она была слишком большая, как бронепоезд…

— Об этом нельзя говорить!

Дядя сердито подтолкнул его в спину, и Бабель, держась рукой за стену, стал спускаться по винтовой лестнице — сбивчивое дыхание старика позади щекотало затылок.

— Враг — внутри, — скороговоркой шептал дядя, — но ты рассеял тьму! А теперь загляни в себя, видишь ли ты врага?!

Они спустились к выходу из храма, и тут все было залито солнцем — небольшая площадь от храма до угла улицы.

— Аптека в той стороне, — сообщил дядя. — Иди!

— Почему же вы сразу не сказали? — удивился Бабель. — Я бы мог просто купить лекарство!

Он уставился на погребенное в морщинах лицо старика, но ничего не смог прочесть на нем.

— Бедный Исаак! — сказал дядя. — Бедный мой мальчик!

Он развернулся и зашаркал прочь. Уже из глубины храма донеслось:

— Жду тебя к обеду! В моем доме!

Бабель пошел через площадь, ему казалось, незримая паутина прилепилась к его спине и не отпускает от храма…

— А это что такое? — спросил он себя, увидев в пыли следы подвод. Площадь словно иссекли нагайкой, оставив на ней грубые рубцы. Впереди показалась вывеска — полосатые старомодные буквы, цвета североамериканского доллара.

— Что со мной? — пробормотал Бабель. — Ничего не понимаю!

Он несколько раз моргнул и ничего не почувствовал, ощупал веко и не обнаружил и намека на конъюнктивит.

— Или это тоже мне кажется?

Он вдруг подумал, что дядя мог загипнотизировать его и со временем боль вернется. Кроме того, он испытывал тупое давление в переносице, и предметы вокруг выглядели яркими, контрастными, будто придвинутыми вплотную.

На дверях аптеки был наклеен листок:

Внутри была очередь. А в застекленной витрине отражалась зеленая улица. Он встал в хвост очереди и стал разглядывать лекарства на полках — порошки в пакетиках, пластыри и бальзамы. В очереди перешептывались:

— А куда они поехали?

— А куда им ехать?

— Не знаю, но куда-то надо!

— Вот куда-то и поехали! То есть никуда!

Говорили двое, мужчина и женщина, Бабель не мог их видел. Он перевел взгляд на отражения, надеясь разглядеть говорящих, и задохнулся: не было людей, они обратились в дымные столбы, и по ним текли вверх грязные разводы. Все вокруг было черным, и даже ребенок застывший с конфетой во рту показался вдруг обугленным пеньком. Возможно, это была часть видения, скрытая, но он догадался, и они тоже догадались, и главное теперь — не показать своего прозрения; наконец что-то дрогнуло в воздухе, как будто сама реальность моргнула, поколебав шаткие контуры, и в глазах защипало. Впереди сверкнула лысина с родинкой, почти бородавкой, и седыми ласковыми волосиками за ушами; еще дальше из-под женского платка полыхнули рыжие кудри, похожие на гроздь лисичек; а еще дальше торчала фетровая шляпа, смятая и потертая так, что понять ее природный цвет не представлялось возможным, а уже в самом низу пускала блики рука с перстнем. Стоявшие в очереди распадались на части, на глаза, на уши, на подбородки, но и будучи собранными обратно вместе, не составляли единого целого. «А может быть, это я сам распадаюсь, — подумал Бабель, — от меня откалываются льдины и уплывают в океан безымянности, неназванности». Он кашлянул в кулак, косясь на соседа, проверяя, не случится ли с тем чего-нибудь: не растворится ли в воздухе…