— Добрый день, господин председатель, чему обязаны такой честью? — сказала она, протягивая руку через зарешеченное окошко. Эта девушка умела смеяться не только ртом, но и глазами. Самые обычные серые глаза, но такие лучистые, что мои собственные тоже невольно сощурились в улыбке.

— Вот, принес вам кое-что, — я сунул свободную руку в негорелый карман. Письма там не было. Ах да, конечно, оно в той руке, что в другом кармане. Я осторожно вытащил руку, ощупывая карман кончиками пальцев, — письма не было. Я так старательно прижимал его к себе, что в конце концов упустил-таки через дырку в подкладке.

Ничего не попишешь, придется выкручиваться, а то выяснится, что я едва не сжег сам себя. Бог свидетель, меня мало волнует людское мнение, но выставлять себя на посмешище ни к чему. К примеру: я обожаю цветы и охотнее всего ходил бы в цветочном одеянии, как таитяне, но в городе никогда не украшаю себя цветами, опасаясь репутации старого осла. Зато здесь я постоянно ношу в петлице цветок, причем, как правило, такой, которого другие не носят. Тысячелистник, лапчатка, куриная слепота и прочие жмущиеся к земле бедняжки — мне жаль их, как старых дев. Зачем цветку родиться цветком, если никто не хочет его сорвать?

Вот и сейчас в петлице у меня красовался такой цветок-пролетарий, точнее, полупролетарий-полубогема, который вполне мог бы прижиться в любом господском саду, будь у него чуточку побольше амбиций: мышиный горошек. Например, его младшая сестрица Lathyrus odoratus^[103] именуется в Англии Painted Lady, если цветет розовым цветом, Princess Beatrice в карминном варианте, а в белом — The Queen. У нас же этот цветок так и остался в положении бедного родственника и селится где попало — то на просторах полей, то в кладбищенских зарослях. Нет у него никакого красивого имени, разве что назовут земляным орехом, да и то одни мальчишки-свинопасы. Впрочем, ему до всего этого и дела нет. Он смеется своими алыми лепестками в лицо всему белому свету и вряд ли стал бы веселее, если бы его назвали какими-нибудь «королевскими устами».

Итак, в петлице у меня алела веточка горошка, я вытащил ее и вложил в прохладную ладошку юной почтальонши:

— Это вам.

— Неужто в самом деле мне? А я ведь совсем не заслужила, сегодня у меня для вас даже открытки нет. — (Посмеивается она надо мной или нет? Никак не пойму.) — Пожалуйста, сюда, налево.

— О, что вы, что вы! Прошу вас: идите вперед и указывайте мне путь!

Не хватало мне идти первым! Она бы сразу заметила, что с карманом что-то неладно.

Садик у Андялки был маленький и ухоженный. Там росли белые левкои, вербены, декоративная осока, а также недотрога, герань, петуния и горицвет. У забора красовались в полном блеске цветущие пики махровой мальвы, а георгины все еще дремали в колыбели бутонов. Хороший садик, ничего не скажешь, но совсем нехорошо было то, что Андялка все время норовила оказаться по левую сторону от меня.

— Прошу прощения, — сказал я осторожно, — не настолько я стар, чтобы позволить девушке идти слева.

— О, ни в коем случае, совсем не потому, — смутилась девушка, — просто с этой стороны солнце светит прямо в глаза.

Глаза ее в этот момент напоминали дымчатый сапфир. Но вот что странно: солнце светило нам в спину. По-видимому, пожилые господа более искушены во лжи, нежели юные девицы.

Мы подошли к уличной ограде. По той стороне улицы, насвистывая, шел помощник нотариуса господин Бенкоци — шляпа набекрень, грудь колесом — и делал вид, что нас не замечает. Между тем он не мог не слышать, как Андялка спросила с хохотом:

— Господин председатель, нравятся ли вам недотроги?

— Мне-то нравятся, да вот они меня не особенно жалуют. — (Если дама ведет себя игриво, прямая обязанность кавалера подхватить воздушный мячик шутки.)

— Ну тогда я сорву вам один цветочек. Самый красивый цветочек.

Она порхала среди цветочных головок, похожая на бабочку в своем батистовом розовом платьице, и маленькие садовые ножницы как будто смеялись, пощелкивая у нее в руках. Она услаждала взор, как Цветущий миндаль. Если бы только не висела на мне тяжким бременем проблема горелого кармана! Рука у меня совсем онемела.

— А как вам нравится вот этот горицвет?

— Мне все по душе в вашем саду, кроме одного!

Я встряхнул мохнатую ветку молодой черной ели, которая расставила темно-зеленые лапы, словно желая преградить мне дорогу в рай. Я и вправду не люблю елок на нашем светлом солнечном песке, особенно когда в саду цветут белые левкои, а на заборе чистят перышки голуби. Этому суровому дереву, завещанному нам древним, еще безлюдным миром, самое место среди медведей.

— Как интересно, а я как раз сегодня думала попросить дядюшку Габора, чтобы он ее выкопал. На этом месте можно будет разбить клумбу. Знаете, что я надумала? Ой, как будет славно! Я посажу здесь эти красные цветочки. Земляной горошек, или как вы изволили сказать? Ну вот, прошу вас, не правда ли, славный букетик?

Славный-то славный, но никак не букетик. В руке у нее оказалась целая охапка срезанных цветов.

— Ну вот, теперь перевяжем его осокой. Будьте так любезны, подержите его чуть-чуть.

Ну вот я и влип. Этакий букет можно удержать только двумя руками. Держись, Мартон! — подбодрил я самого себя, ловко вытащил руку из горелого кармана и быстро положил на нее цветы, чтобы они прикрывали карман, а правой рукой придерживал стебли.

— Пожалуйста.

— Нельзя ли поднять чуть-чуть повыше?

Она упорно пыталась выследить взглядом мою неловкую левую руку. Скосив глаза, я с ужасом обнаружил, что горелый карман вывернулся наизнанку. Пытаясь поправить дело, я схватился за него правой рукой и, конечно же, выронил весь букет.

— Ох, какой я неловкий! — я попытался подхватить букет обеими руками и в ту же секунду понял, что погиб. Мадемуазель Андялка в изумлении уставилась на мой грешный левый бок.

— Матерь Божия! Господин председатель, что такое с вашим костюмом?

Я стоял, словно пойманный на шалости ребенок, и вел себя соответствующим образом. Я сделал вид, что ничего не знаю.

— Ай-яй-яй, как же это случилось? Должно быть, Юли утром, пока чистила, чего-нибудь натворила.

— Гладила небось где-то рядом, растяпа, вот искра и попала. — Андялка в негодовании покачала головой. — Зайдемте к нам, господин председатель, прошу вас, я попробую как-нибудь зашить. Это одна минута.

Если бы меня вели на эшафот, я и то не был бы в таком отчаянии, как сейчас, входя в дом бок о бок с юной почтальоншей. Что же теперь будет? Мне ведь, наверное, придется снять пиджак! Мне придется остаться в одной рубашке в присутствии малознакомой особы женского пола! Я бы предпочел очутиться на раскаленной сковородке, лишь бы быть застегнутым на все пуговицы. Но быть может, эта девушка сама не захочет, чтобы я сгорел от стыда у нее на глазах, должна же в конце концов и в ней быть какая-то стыдливость. Хоть бы она не нашла иголки и ниток! Насколько мне известно, с женщинами такое случается.

Однако комнатка оказалась такой аккуратной, что все явно лежало на своих местах. Под двумя подоконниками — книжные полки, заставленные книгами. У стены между окнами — швейная машинка, на ней — раскрытая книга, обложкой вверх. Издание Таухнитца, это мне знакомо. Я скосил глаза: Hall Caine «The Eternal City»^[104]. Во мне вновь воскресла умирающая надежда. Тот, кто читает Кена в оригинале, не станет зашивать карманов. Андялка и в самом деле сразу направилась к задней двери, по-видимому ведущей в кухню, так как оттуда доносился запах жареного лука.

— Матушка, милая!

Вошла высокая седая дама, уже знакомая мне по почтовой клетушке. У нее было красивое, открытое лицо, она дружески протянула мне руку и ничуть не удивилась, когда я эту руку поцеловал. Если кто и удивился, так это я сам: до сих пор за мной не водилось привычки целовать руки. Ничего удивительного: когда тебе собираются зашивать карман, невольно чувствуешь себя маленьким мальчиком; если бы эта седая женщина велела мне встать в угол на колени, я повиновался бы беспрекословно.