Он перехватил нейлоновую леску в левую руку.

— Только деньги кидать на ветер.

— Сегодня воскресенье, вход свободный.

— Я не привык околачиваться там, где мне делать нечего, — довольно-таки дерзко заявил он.

— А вдруг ты будешь вознагражден и тебе там понравится?

— Я работал с одним парнем на капремонте. Он все это видел.

— И картины тоже?

— Да, он говорил, они страшно дорогие. А раз так, это не для меня. Для тех, кто поумнее и побогаче.

— Музей государственный, значит, твой.

— Чепуха.

Тогда я начал издалека.

— Ты, должно быть, видел рекламу над музеем в этом году? Это имя знаменитого шведского художника.

— Может, и видел.

Я не избежал искушения рассказать ему нечто анекдотическое из жизни Эрнста Юсефсона. Чтобы возбудить интерес к художнику.

— Он спятил. Сумасшествие проявилось в Париже, когда Юсефсон бросился бегать по городу и скупать всю парижскую лазурь, какая была в лавках. А потом поехал в Бретань с другим шведским художником. Родственники тем временем выслали за ним полицию, чтобы задержать его и упрятать в сумасшедший дом. Но по ошибке полиция забрала товарища, который с виду казался еще безумнее. Тогда Эрнст Юсефсон попросился сопровождать друга. И сам угодил за решетку.

— А кем он был, этот Юсефсон?

— Он происходил из богатой еврейской семьи.

— Вот видишь. Что может быть общего с таким у шведского рабочего?

— Выставка закрылась. Теперь там висят обычные картины. Отвлекись немного, пойдем! Ты всегда можешь сюда вернуться, как только надоест.

После дополнительных уговоров он наконец согласился. Выбрал леску и оставил все снаряжение под присмотр стоящего рядом рыбака.

Карл Гектор предупредил, что может уделить всей затее не больше получаса. Его сопротивление было мне понятно.

С самого начала искусством дорожили только аристократия и церковь. Потом интерес к нему переняла буржуазия, чтобы показать: она не хуже прежних хозяев, тоже просвещенная. Постепенно новый класс унаследовал культурную традицию.

Крестьяне также держали дома и берегли кое-какие вещи, свидетельствовавшие о их любви к прекрасному. Они любили диковинные цветы и красочных птиц на мебели, кружевные накидки невест, предметы, которыми пользовались в праздники. У крестьян, следовательно, тоже была своя старая культура, на которую они опирались еще с тех времен, когда занимались пастушеством. И только рабочие не оставили после себя никаких художественно обработанных изделий.

От рабов не осталось ничего. Даже имен, кроме немногих, попавших в судебные документы после расправы над горсткой «смутьянов» или убийц и составлявших ничтожную часть по сравнению с большинством. Следы же интереса к искусству, проявленного пролетариями, исчезли вместе с самими пролетариями. Современные рабочие относятся к искусству равнодушно, они никак не связаны с ним, да и сколь-либо выдающихся художников их среда не выдвинула. Свой комплекс неполноценности рабочие скрывают за показным или вызывающим безразличием.

Мы дошли до Национального музея.

— Вот не думал, что буду шляться по таким местам, как все эти господа, — сказал он чуть враждебно, когда мы стояли перед порталом музея, разглядывая его высокие арочные своды и колонны, изукрашенные псевдогреческими капителями, фризами и всем прочим великолепием, отягощавшим официозную архитектуру конца XIX века.

На портале выделялась пустая ниша. По-видимому, раньше там стояла скульптура в полный рост, изображавшая какого-то античного бога или богиню.

— Вон там было что-то, — сказал он, зорко углядев недостачу.

Уверен, не многие из постоянных посетителей замечали это обстоятельство.

— Там стояла скульптура. Ее, видно, сняли для ремонта.

— Не хватает ее, точно, — ответил он.

В большом зале Карл Гектор прежде всего обратил внимание на сорта камня, на мрамор и прочие строительные материалы. И проявил при этом нечто большее, чем обычную профессиональную осведомленность: ведь подобная роскошь в современном строительстве не применяется.

— Все это стоит хороших денег. Каменотесы знали свое дело…

Я воспользовался моментом и обратил его внимание на то, ради чего, собственно, возводились стены.

— Здесь, в залах, сосредоточены полотна и скульптуры за период от тысячи лет до рождества Христова и вплоть до последнего времени. В музее больше десяти тысяч картин и скульптур. И более половины не выставлено из-за недостатка места. В запасниках хранятся еще свыше ста тысяч рисунков и гравюр.

Я решил обойти тот факт, что содержимое музея с самого начала составлялось из коллекций королевского дома. Это лишь обострило бы его недоверие ко всему, что предстояло увидеть.

— Неудивительно, что тот художник спятил, — сказал Карл Гектор, сыграв на теме предыдущего разговора.

Казалось, он хотел подчеркнуть, что все здесь для него комично. Он словно говорил: «Ну и забавный же у них мир, у этих высших животных». Так мы переходили из зала в зал.

Паркет в них сиял медовой желтизной. Розеточный узор был кое-где сильно потерт шаркавшими по полам представителями класса буржуазии. Выделялись места, где посетители стояли перед особо выдающимися полотнами. Пол возле них был протерт до углублений: публика подолгу стояла, переминаясь с ноги на ногу, перед своими излюбленными творениями.

Большинство посетителей составляли почтенного вида пожилые люди. Они бывали уже в музее бессчетное число раз. Некоторые держались настоящими знатоками и не читали укрепленных на рамках табличек, чувствовали себя в музее, как дома, потому что бродили здесь с детства.

Вопрос был в том: лучше ли они понимали искусство, чем Карл Гектор? Однажды научившись ездить на велосипеде или передвигаться на ходулях, человек навсегда сохраняет в памяти особое чувство равновесия. Для наслаждения искусством знатокам было достаточно беглого взгляда на картину, внешнего ее узнавания. Собственно, картин для них и не существовало. Важно было постоянство, статус, тот неоспоримый факт, что, несмотря на все скандалы, происходящие в художественном мире, что-то в нем остается вечно неподвижным.

Мы наконец миновали залы с исторической и портретной живописью и вступили в раздел, увешенный заграничными шедеврами.

— Мне кажется, Рембрандт потемнел с тех пор, как я видел его в последний раз.

— Как странно. Я всегда принимал эту вещь за Мане. А она кисти Ренуара.

— На Матисса я могу смотреть сколько угодно. А вот этот Ван-Гог, по-моему, не подлинный.

Карл Гектор не терялся в том, что видел и слышал. Напротив, держался почти заносчиво. Слегка откинув голову, он всем своим видом показывал: музей этот — одно ханжество и обман.

И понятно, ведь картины, на которые он смотрел, были созданы для наслаждения высших классов. Поэтому взгляд Карла Гектора не проникал сквозь тонкий слой лака на красках. Тонкая эта пленка становилась для него непроницаемой патиной, выраставшей из неопытности в обращении с искусством.

Карла Гектора отнюдь не привлекали, как это можно было бы ожидать, изображения рабочих, бедных рыбаков, старух и стариков в лохмотьях на тщательно выписанном фоне, кричащем о нищете. Нет, он останавливался исключительно перед огромными батальными полотнами, пышными интерьерами, портретами знати и роскошных красавиц.

— Сколько может стоить такая картина?

— Она бесценна.

— Разве такое бывает?

Его вопрос смутил меня. Я знал, что не смогу ответить на него удовлетворительно.

— Раз она, как ты говоришь, бесценна, значит, страшно ценная, дорогая. А если дорогая, то должна иметь цену, — рассудил он.

— Я имею в виду, что она незаменима, уникальна. Самые лучшие картины не могут быть застрахованы. Никто не знает, сколько они стоят. Их оценивают только относительно — в сравнении с другими полотнами того же мастера.

— Вот как? — удивился он. — И чего люди не придумают!

— А ты не считаешь, что они просто сами по себе красивы?

Он смотрел на меня все тем же заносчивым взглядом, словно лишь так мог сохранять внутреннее спокойствие. И предпочитал помалкивать и не ступать на тонкий, непривычный для него лед. Вслушиваясь в раздававшиеся вокруг разноязыкие голоса, я вдруг понял: в этом зале говорят только на двух языках — обычных посетителей и Карла Гектора.