Улица окрашивалась в густые тона, тонкие тени вкрадчиво и беззвучно ступали по ним, и темные окружности сливались друг с другом в ее противоположном конце. Обернувшись назад, он увидел, как густая краснота исчезает в хищных и влажных лапах.

Улица пустела, видно было, как древесные стволы впитывают мглистый пар.

В его кармане лежало разрешение на отпуск.

Боль, вроде зуда, пронзила щиколотки и прокатилась вдоль ступней и пальцев, он вспомнил, что отсюда уходил на работу, в длинную поездку, начинающуюся муторной тошнотой.

Теперь он обретался среди форм. Реальность будто бы сбросила кожу, он чувствовал только, что его тянет к чему-то, чувствовал близость — и снова не знал, к кому. К синеве, к деревьям, к случайно забредшей сюда бездомной собаке? Берту он не видел, она превратилась во что-то, что больше не зовется Бертой.

Он вошел в больницу. Старшая медсестра сказала, что девочка вызывает в отделении всеобщее изумление, остальные сестры промолчали.

Он сделался здесь своим. Сторожа узнавали его и позволяли войти, будто он здешний. Большую часть дня он сидел тут на лавочке, уставясь в обмазанную глиной стену. Если б его пускали на ночь, он бы не уходил. Во сне сменяли друг друга торжественные действа: вот ее передают ему в руки, вот приходит делегация и требует ее назад, то лес вокруг, а то — подвал Фроста

Была ли вообще Берта или это только привиделось… Снова и снова какие-то мелочи говорят, что нет. Туфли, бусы, семечки, спицы, синяя шерсть — разве это было Бертой…

Ты снова идешь ее искать, как ходил искать ее в лесу, как искал себя на улице. Ты просто вспоминаешь всякие мелочи, ее ты больше не видишь, как не видишь и себя.

Появляется и проходит мимо старшая медсестра. Она тебе не доверяет, будто ты чужой, и остальные сестры следуют за ней.

К нему подошел врач, готовый вступить в разговор.

— Ваша? — спросил врач.

— Моя, — ответил он.

Назавтра его не впустили. Стены сделались выше, ворота оказались на замке. Синеватый свет поблескивал в окнах, все та же знакомая синева, цвет побитой плоти.

Опустилось безмолвие, коснулось его тела, скользнуло по волосам.

Напротив, возле боковых ворот приюта, прошли по тротуару девочки в синем.

Вечерний свет лег ему на плечи.

Вдруг он заметил, что держит в руках узелок с одеждой Берты, развернуть его он не посмел, а возможно, у него больше не было рук, а были обручи из железа.

(1961)

Елена Аксельрод

«Когда валит орда…»

На поле бранном тишина… В. А. Жуковский

Когда валит орда,

Вслепую, напролом,

И Страшного суда

Накатывает гром —

Вспорхни на свой шесток

И — тихо, ни гугу.

Несется вскачь поток,

А ты на берегу.

Ты сух и невредим,

И есть пока пшено.

Что за шестом твоим —

Не все ль тебе равно?

Но вдруг Мамая рать

Тебя собьет копьем —

Успеешь ли понять,

Что не взмахнул крылом?

(1986)

Аарон Зуссман

Гонки на колесницах

Перевод с английского Ирины Гусевой

Было теплое солнечное утро. Мы с моим давним другом Сашей Эйдельштейном сидели на скамейке в парке, неторопливо переговаривались и кормили голубей, расхаживавших по дорожке прямо у наших ног. Много лет назад Саша был узником концлагеря, пережил все его ужасы и потерял все, кроме воли к жизни. Сейчас это был сухой старик, отошедший от дел и живущий на неплохие деньги, заработанные за годы жизни в чужой стране, которую он именовал не иначе как «земля надежды».

«А что, если я чуть-чуть вздремну? — вдруг спросил он, бросая последний орех прожорливой птице. — Ты не обидишься? У меня глаза прямо-таки слипаются…». С этими словами он откинулся на спинку скамейки, закрыл глаза и мгновенно заснул. Я некоторое время наблюдал за голубями, а потом посмотрел на Сашу и увидел, что во сне он сполз к самому краю скамьи. Я подхватил его под мышки, чтобы он не упал, и посадил рядом, придерживая за спину. Не просыпаясь, он устроился поудобней и положил голову мне на плечо.

Я никогда не расспрашивал Сашу о годах, проведенных в концлагере. Но если он сам заговаривал об этом, старался не пропустить ни слова. Как-то раз он сказал, что, испытав на себе все кошмары лагерной жизни и обретя страшный опыт потерь и выживания, он, как и некоторые другие бывшие узники — не все, — после освобождения ощутил безграничную внутреннюю свободу, которая не покидала его уже никогда. Он больше ничего не боялся, поскольку считал, что ничего более страшного, чем концлагерь, с человеком случиться уже не может.

А некоторые, рассказывал Саша, потом все время плакали. Плакали всюду — дома, на людях, в магазинах и метро, — везде. Другие же — смеялись. Смеялись горько и слишком громко, как безумные, как люди, которые вдруг осознали, что жизнь — всего лишь чья-то злая шутка с ужасным концом.

Еще он рассказал мне о своем сне, который часто снился ему с тех давних пор. «Он немного мистический, но вполне современный, даже… спортивный», — пояснил он, чтобы как-то смягчить эту мрачную историю.

Где-то на небесах Господь и Гитлер соревнуются в гонках на колесницах. У фюрера колесница огненно-черная, запряженная черными лошадьми, и в руках — длинный тугой кнут. Он погоняет лошадей, то и дело щелкая этим кнутом над их головами. Лошади горячатся, и из их ноздрей вырывается кроваво-красный дым.

Господь без всякого кнута правит небесно-голубой колесницей, и кони у него белые. И в каждом таком сне, голосом ободряющим и сулящим надежду — тем самым, что слышал Моисей на Горе Синай, — Он говорит Саше: «Не волнуйся, Эйдельштейн, Я обязательно приду первым!» И уверенности в Нем в тысячу раз больше, чем в те незапамятные времена.

Фюрер мчится в двуколке, у Господа же — легкая повозка на одном деревянном колесе. Господь старается победить честно, а Гитлер так и норовит столкнуть соперника с дороги и разнести в щепки единственное колесо его повозки. Уже близится конец страшным гонкам. И вот тут сон двоится: Саше иногда снится, что победил Гитлер, а иногда — что Господь. Когда побеждает Гитлер, Саша начинает думать, что и жизнь, и смерть — бесконечный концлагерь, откуда нет выхода. Когда же происходит чудо, и побеждает Господь, Саша, а вместе с ним и все другие узники, оказывается спасенным, и тогда даже смерть, неизбежная, но такая далекая, кажется ему шагом в райский зеленый простор, царство покоя и света…

Саша проснулся после короткого сна так же внезапно, как и заснул, потянулся, выпрямился, и, щурясь от яркого солнца, улыбнулся, с удовольствием ощутив себя вновь живым среди живых. По его лицу я так и не сумел понять, снился ли ему сейчас тот сон и кто на этот раз победил А очень хотелось узнать. Видимо, он каким-то образом прочитал мои мысли, потому что сказал с улыбкой: «Нет, тот сон мне уже давно не снится. Но я тебе кое-что скажу. Когда я видел его в последний раз — могу поклясться! — у Гитлера тоже была повозка с одним колесом, и знаешь — он отставал! Как ты думаешь, к чему бы это?»

(1980)