— Разве не замечательно?.. — попробовал он.
— Замечательно… — отозвалась она.
Весь во власти весны и мягкого солнечного тепла, он чувствовал, как пухнут и вызревают в нем мысли, физически ощущая их толчки, и только немного сердился на Берту, что та не замечает творящихся в нем перемен.
Продукты он закупил, кусок хлеба найдется, и никто не заставит его отправиться в путь. То был миг сладкой безнадзорности, за которым рано или поздно последует порка. Еще немного, и его позовут на работу, но пока… Было что-то праздничное в этой ходьбе, поблескивают листья оливы, приятное тепло, свет проникает сквозь рубашку.
Это чудное безделье продолжалось несколько дней. Совсем недолго. Пришло письмо, уведомлявшее, что ему пора отправляться в дорогу. Короткое, не оставлявшее места для сомнений письмо. В нем чувствовалась угроза и неоспоримость начальственного напористого, хоть и сдержанного тона.
Он не помнил, как прошли месяцы его отпуска — или их не было вовсе?.. Машины, холодильник, рабочие, вся та шумная суета купли-продажи вдруг встала перед ним, и щиты реклам неожиданно застили глаза.
Жалость проснулась у него в сердце, жалость к самому себе, к своей комнатке, к Берте, ко всему тому миру скупых вещей и маленького тела, которое заставляет и тебя слегка пригибать голову, покоряться, ну и любить немножко тоже.
Берте в этот раз расставанье далось с трудом, никакие обещания не помогали, Берта умоляла взять ее с собой. Назавтра он увидел, что она собирает вещи.
— Куда ты, Берта?
— С тобой.
Вечером он сумел улизнуть. На остановке, обернувшись назад, окинул взглядом последний виток дороги. Какая-то машина заползала в гараж.
Поездка была медленной, словно кто-то нарочно задерживал его, хотел потянуть то, что тянуть было нельзя, быть может, вернуть его назад. Он был жалок и до того сам себе противен, что чувствовал, как тяжелы ботинки, как салятся корни волос на голове и преют от пота подмышки. «Не в первой мне ее покидать, и всегда она оказывается на месте, деньги-то я ей оставил», — пытался он выжечь беспокойные мысли.
В ту ночь, на работе, Фрост встретил его приветливо. «Ну, Макс, как прошел отпуск?» Хорошо, что он уехал с первой же машиной развозить товар по городу. Чувствовать за спиной полные ящики бутылок, пенящихся добрым пивом. Пить ему почему-то не хотелось, сил было в избытке, казалось, любая ноша ему нипочем.
Поздней ночью, после двух полных рейсов, он был все еще бодр, как вначале. Только мысли пульсировали, словно вышли из-под повиновения и жили теперь сами по себе. Чего они добивались, он понять не мог, только чувствовал, как стучат в висках.
«Снова ты бросил Берту», — он отчетливо слышал этот голос, который звучал все громче и громче, как трезвонящий с башни колокол.
И вот наступили дни, которые должны были, судя по всему, обострить это чувство и вытеснить все остальные. Тут уж и на работе начали вмешиваться. Максу нужна женщина. Сначала походя, в шутку, как это обычно бывает. Потом устроили ему свидание. Машинистка на заводе.
Он немногое мог ей предложить. О Берте разговора не было. Но она шестым чувством догадалась, спросила будто вскользь, словно невзначай.
Конечно, он мог отмахнуться, мол, девчонка-недоумок, он скоро сдаст ее в приют — так принято и так обычно и говорится между людьми, Мици бы поняла. Но он не мог так сказать, что-то мешало ему сказать такое. Случается, хитрость подводит, и вот ты стоишь весь нараспашку, пристыженный. В такие минуты ты легко уязвим, как горло без шарфа на осеннем ветру. Мици выясняла все деловито и обстоятельно, ведь в ее жизни тоже забот хватало.
Максу устроили допрос, при этом ее самой разговор почему-то не коснулся.
— Ты говоришь, Берта, — сказала она. — Я не понимаю, почему она до сих пор не в приюте.
Что он мог ответить… Вопросы были прямые, метили в суть вещей, обнажали неувязки и не скрывали упрека.
— Она не хотела, — нашел он выход из положения.
— Что значит, не хотела?
Они встречались каждый вечер, как будто она жаждала довести дело до конца и, чтобы облегчить ему признание, даже пригласила его в гости.
Но и у нее дома разговор заходил все о том же. Всплывал, словно легкий поплавок, который не утопишь.
— Это лишь вопрос техники, — защищался он.
— Если так, почему же дело затянулось?
Однажды он понял, что что-то с ним произошло, с его телом, — по тому, как держал ящик с бутылками, какое-то новое движение, которого не бывало прежде, — и выронил ящик. «К счастью, к счастью!» — воскликнул хозяин, который тоже его любил.
Мысли искали себе дорогу, едкие, жгучие, как алкоголь, их действие сказывалось не сразу. Ночами он чувствовал, как в голове пылает огонь.
Он пробовал разъяснить дело логически, следуя за вопросами Мици. Во сне на него наваливались тайны. Бертины спицы, игрушки, преисподняя и райские кущи, странная смесь неясных символов и вещей.
«Интересно, Берта тоже видит меня во сне?» — Теперь он был в этом уверен.
Если бы она умела читать, он писал бы ей письма. Объяснил бы, перечислил бы все доводы, один за одним, издалека легче, не видно лица. Он и в самом деле попробовал сделать это однажды в перерыве между загрузкой и разгрузкой, но потом, когда стал складывать листок, понял всю бессмысленность своего поступка.
Мици оставила расспросы, как будто хотела доказательств на деле. Но этот роздых был ему в тягость. Казалось, за небольшой передышкой последует новый вопрос.
Самым надежным убежищем было кино.
Но тайное мучило. Оставалось ли оно по-прежнему тайной? Ведь он ей все рассказал Казалось бы, вопрос разобран до мелочей, так он и в самом деле думал, когда они сидели как-то после фильма в маленьком кафе.
Поздно ночью, когда склад в подвале опустел, он вдруг почувствовал, что все еще носит эту тайну с собой. Если бы ей нашлось имя, стало бы, наверное, легче, но имени не находилось.
Дни были плоскими, как бетонный пол подвала. Он чувствовал, что защищавший его свет постепенно уходит, все чаще охватывало ощущение наготы, тщетно он старался выудить что-нибудь со дна глаз Мици, то были глаза жидкие, словно цвет в них растаял и растворился, и в нем самом тоже что-то растаяло, опять-таки он не знал, что.
Если бы хоть ухватиться за что-то, с чего-то начать, стало бы гораздо легче. Сказать себе, я начну отсюда, взять выходной и поехать в Иерусалим, к Берте, даже взять с собой Мици, пусть сама увидит. Какими сложными казались все варианты, а тем временем перед глазами были все те же бутылки, и пиво бродило и пенилось в полутемных подвалах. Он должен был на что-то решиться, сдержанный голос Мици требовал от него решения.
«Когда мне передали Берту? — всплыл вопрос из мглистой глубины. — Пятнадцать лет назад». Событие казалось таким близким, словно произошло этой зимой.
Мици не говорила, что он должен делать. Она хотела увидеть, что он сделает. Только один раз сказала, будто невзначай, как это ей свойственно: «Может быть, она твоя, скажи мне, я не стану тебя обвинять, на войне всякое бывало». Ее слова были многократно взвешены.
Теперь он должен был действовать, доказать, если не себе, то Берте, покончить раз и навсегда, сбросить обузу. Как близок он стал теперь к Мици.
Он попросил плату за квартал вперед. «Покончить одно дело», — пояснил он Фросту.
Надел субботний костюм и отправился к Мици. «Ладно, ладно», — сказала она, как торговец, который уверен в своей прибыли, но не радуется сделке и не отвергает ее.
— Разве ты не рада? Я еду покончить с этим.
— Конечно, конечно.
Почему-то припомнилась заведующая приютом, с которой он вел переговоры, длинный коридор и девочки в синих платьях.
— У нас в стране хорошие приюты.
— Конечно.
— Может быть, поедешь со мной?
— Хорошо, хорошо… — она произнесла это так, словно хотела отделаться от чего-то неприятного.
Назавтра он встал рано. День выдался славный, нежаркий, после первых зимних дождей, и в этих буднях было что-то праздничное, машин было мало. Он решил, что в такси доберется скорее, но сначала побродил возле витрин, он не привык приезжать с пустыми руками и рассердился на самого себя за то, что оставил ей так мало денег.
