Скрывая волнение, я попросил священника показать мне молитвенник. В нем я быстро нашел молитвы, отмеченные самым большим числом дней блаженства, и попросил его научить меня им. Он несколько удивился моему выбору, но согласился и прочел их несколько раз вслух. Я напряг и собрал воедино все свои силы, чтобы поточнее запомнить слова. Вскоре я знал их назубок и был готов начать новую жизнь. Теперь у меня было все, что для этого нужно, и я ликовал при мысли, что скоро придет конец дням моих унижений и наказаний. До сих пор я был малявкой клопом, раздавить которого мог каждый. Но теперь ничтожная букашка превращалась в грозного быка.
Нельзя было терять ни минуты. Каждый свободный миг мог быть использован еще для одной молитвы и дополнительных дней блаженства на моем небесном счету. Скоро я буду вознагражден Божьей милостью, и Гарбуз перестанет меня мучить.
Теперь я все время посвящал чтению молитв. Я проговаривал их быстро, одну за другой, иногда включая и такие, которые приносили немного дней блаженства. Я не хотел, чтобы на небесах решили, что я полностью отказался от менее ценных молитв. В конце концов, Бога провести никому не удастся.
Гарбуз не мог взять в толк, что со мной случилось. Видя, что я постоянно что-то бормочу и мало обращаю внимания на его угрозы, он заподозрил, что я заколдовываю его цыганскими заговорами. Я не хотел открывать ему правду, я боялся, что он сумеет как-нибудь помешать мне молиться или, что еще хуже, использует на небесах свой авторитет старшего христианина, чтобы сделать мои молитвы недейственными либо перевести их в свой, несомненно пустой, сундук.
Он принялся бить меня еще чаще. Иногда он обращался ко мне на середине молитвы, и я, не желая лишиться дней блаженства, которые ею зарабатывал, медлил с ответом. Гарбуз посчитал, что я начинаю смелеть и решил поставить меня на место. Но он побаивался, что я осмелею и расскажу священнику о побоях. Теперь в моей жизни постоянно чередовались молитвы и избиения.
С ранней зари до поздней ночи я беспрерывно бормотал молитвы и, теряя счет заработанным дням, видел, как на глазах растет сложенная из них гора. Так будет, пока какой-нибудь святой, прогуливаясь по небесным лужайкам, не остановится и не посмотрит одобрительно на стайки молитв, воробьями вспархивающих с земли — все от маленького, черноволосого, черноглазого мальчика. Я представлял, как мое имя упоминают на совете ангелов, затем младших святых, потом среди главных — и так все ближе и ближе к Небесному Престолу.
Гарбуз решил, что я перестал его бояться. Даже когда он избивал меня сильнее, чем обычно, я не терял времени понапрасну и зарабатывал дни небесного блаженства. Как ни гляди, боль приходит и уходит, но предстоящее блаженство навсегда заперто в моем сундуке. Сейчас мне было так плохо лишь потому, что раньше я не знал о таком замечательном способе обеспечить себе хорошее будущее. Мне нельзя было терять ни минуты — нужно было наверстать упущенные годы.
Теперь Гарбуз подозревал, что я вошел в цыганский транс и это может причинить ему вред. Я клялся, что всего лишь молюсь Богу, но он не поверил.
Его предчувствия вскоре подтвердились. Его корова выломала двери сарая, забралась в соседский сад и нанесла хозяевам большой ущерб. Разъяренные соседи пришли к Гарбузу и в отместку вырубили у него все груши и яблони. Гарбуз в тот день был мертвецки пьян и не просыпался, а Иуду надежно удерживала прочная цепь. На следующий день в курятник забралась лиса и задушила несколько лучших несушек. И в тот же вечер одним ударом мощной лапы Иуда убил гордость Гарбуза — великолепную индейку, которую тот совсем недавно купил за большие деньги.
Гарбуз совсем потерял самообладание. Он напился самогона и выдал мне свой секрет. Он давно уже убил бы меня, если бы не боялся своего покровителя Святого Антония. Он также понимал, что я сосчитал его зубы и что моя смерть будет стоить ему многих лет жизни. Хотя, добавил он, если меня случайно загрызет Иуда, то мои заклинания потеряют над ним свою силу, да и Святой Антоний не станет гневаться.
Между тем тяжело заболел священник. Очевидно, он простудился в выстуженной церкви. Лежа в постели, он в бреду разговаривал сам с собой и с Богом. Как-то раз Гарбуз велел отнести священнику несколько яиц. Я взобрался на забор, чтобы посмотреть на него в окно. Его лицо было очень бледно. Его сестра, низенькая полная женщина с заколотыми в пучок волосами, хлопотала возле кровати, а местная знахарка пускала ему кровь и ставила пиявки. Они присасывались к телу и постепенно становились пухлыми.
Это поразило меня. Ведь за свою добродетельную жизнь священник должен был накопить огромное количество дней блаженства, и вот все равно он заболел, как обыкновенный человек.
Приход принял новый священник, старый, лысый, с худющим, каким-то пергаментным лицом. На сутане он носил фиолетовую повязку. Увидев меня в церкви, он подозвал меня и спросил, откуда я взялся здесь, такой чернявый. Органист, заметив нас вместе, быстро шепнул несколько слов священнику. Тот благословил меня и удалился.
Потом органист сказал мне, что новый настоятель не хочет, чтобы я так открыто приходил в церковь. Здесь бывают разные люди, и хотя настоятель верит, что я не еврей и не цыган, подозрительные немцы могут подумать иначе, и тогда его приход будет жестоко наказан.
Я быстро побежал к алтарю и начал молиться, читая прежде всего те молитвы, за которые полагалось побольше дней блаженства. Времени у меня оставалось совсем немного. Как знать, может быть молитвы, прочитанные у алтаря, под печальными глазами Сына Божьего и материнским взором Девы Марии, ценятся больше, чем прочитанные в другом месте? Отсюда их путь на небеса должен быть короче. Или, может быть, туда их доставит особый посланец на специальном скоростном транспорте, вроде поезда на железной дороге? Органист увидел, что я еще не ушел, и снова напомнил мне о словах нового священника. С грустью попрощался я с алтарем и всеми знакомыми мне предметами.
Дома меня поджидал Гарбуз. Едва я вошел, он потащил меня в угловую комнату. Там, на потолке, в метре друг от друга, были закреплены два больших крюка. С каждого свисало по ременной петле. Гарбуз встал на табурет и, высоко подняв меня, велел ухватиться за петли руками. Потом он оставил меня висеть, а сам привел в комнату Иуду. Наконец, он вышел и запер за собой дверь.
Увидев меня висящим под потолком, пес сразу же кинулся на мои ноги. Я поджал их, и он промахнулся, пролетев в нескольких сантиметрах от моих пяток. Он снова прыгнул — и снова мимо. Подпрыгнув еще несколько раз, пес улегся и стал ждать.
Мне нужно было следить за ним. Если опустить ноги — до пола было не больше двух метров, — Иуда легко мог цапнуть меня за пятки. Я не знал, как долго мне предстояло здесь висеть. Я понял: Гарбуз рассчитывает, что я свалюсь Иуде прямо в пасть. Это перечеркнуло бы все мои усилия последних месяцев и свело бы на нет то, что я пересчитал его зубы. Когда, напившись водки, Гарбуз храпел, разинув рот, я много раз пересчитывал его отвратительные зубы — все до одного, даже желтые, наполовину заросшие деснами, те, что глубоко во рту. Когда он бил меня особенно долго, я напоминал ему, сколько у него зубов. Если он не верил мне, то мог бы пересчитать их сам. От моих глаз не укрылись ни гнилые, ни вросшие в десны, ни расшатанные. Поэтому недолго бы ему пришлось пожить, если бы он убил меня. Однако, если б меня растерзал Иуда, совесть у Гарбуза осталась чиста. Тогда бы он не боялся возмездия, и его покровитель Святой Антоний не взыскивал бы с него за мою нечаянную гибель.
У меня затекли и начали отниматься плечи. Разжимая и сжимая руки и медленно опуская ноги к полу, я перемещал центр тяжести и давал отдохнуть разным мышцам. Иуда лежал в углу и притворялся спящим. Но я знал, его хитрости, так же как, впрочем, и он мои. Он знал, что у меня еще хватит сил, чтобы поджать ноги быстрее, чем он в них вцепится. Поэтому он дожидался, когда меня одолеет усталость.
Боль в теле металась в двух направлениях — от рук к плечам и шее и от ног к животу и спине. Эти разные боли пробирались к середине моего тела, как два крота, роющие ход навстречу друг другу. Боль в руках переносить было легче. Я по очереди давал им отдохнуть, перенося вес с одной руки на другую, расслаблял мышцы, потом снова их нагружал, повисал на одной руке, пока в другой восстанавливалось кровообращение. Боль в ногах и животе была назойливее и, однажды начавшись, не думала затихать. Она походила на личинку жука-древоточца, которая нашла уютное местечко под сучком и осталась там навсегда.
