Об этом в свое время говорил христианский теолог Августин (354 - 430), описывая воздействие на него религиозных песнопений: „Я колеблюсь между опасностью удовольствия и испытанием пользы… Однако, когда мне случается увлечься пением более, чем предметом песнопения, я со скорбью сознаю свой грех и тогда желал бы лучше не слышать певца" [1]. Ту же мысль проводил и византийский писатель Никифор Влеммид (1197-1272), который заявлял, что не следует возглашать песнопение громко и часто менять мелодии, „потому что лучше и приличнее для подвизающихся всем своим существом возвышаться к богу без всякого наслаждения, в одной чистоте духа" [2].

[1 Цит. по: История эстетики. Памятники мировой эстетической мысли. М., 1962, т. 1, с. 263.]

[2 Цит. по: Лазарев В. Н. Византийская живопись, с. 36.]

Дореволюционные православные богословы неоднократно высказывались за полное подчинение церковного пения богослужебным целям. Один из них писал: „…то, что „в мягкие ризы одеяно", служит богу иному… и, когда оно талантливо, оно уносит внимание и души людей далеко от церковной службы, от целей церкви" [1].

[1 Цит. по: Романов Л. Н. Музыкальное искусство в современном православии. - Культура и религия. Л., 1977, с. 100.]

По мнению советского исследователя Л. Н. Романова, „многовековая эволюция культовой музыки предстает перед нами как нескончаемое противоборство двух начал - эстетико-художественного и утилитарно-канонического" [2].

[2 Романов Л. Н. Музыкальное искусство в современном православии. - Культура и религия, с. 101.]

Эти же проблемы беспокоят церковных иерархов и в настоящее время. Так, например, патриарх Алексий в ряде своих выступлений в послевоенные годы сетовал на то, что церковные песнопения исполняются „в крикливом тоне светских романсов или страстных оперных арий", что, по его мнению, не дает молящимся возможности не только сосредоточиться, но даже уловить содержание и смысл песнопений. В православной церкви, заявлял Алексий, „все должно служить одной цели: возбуждению и поддержанию молитвенного духа, назиданию и укреплению в вере" [3].

[3 Алексий, патриарх московский и всея Руси. Слова, речи, послания, обращения, доклады, статьи (1941-1948). М., 1948, с. 237-238,246.]

Таким образом, противоречия между эстетической и религиозной функциями церковного искусства вынуждены признавать даже религиозные апологеты. Они стремятся смягчить это противоречие, подчинив эстетическую сторону культа его церковному предназначению. Однако, как мы дальше увидим, это им удается далеко не всегда.

Вера в сверхъестественное

как источник противоречий культового искусства

Включение искусства в систему религиозного культа накладывало глубокий отпечаток на его содержание и художественную форму. Искусство могло выполнять свою религиозную функцию лишь в том случае, если оно направляло сознание людей в сторону образов сверхъестественного - бога, ангелов, святых и т. п. Но образы сверхъестественных существ носят иллюзорный характер, им не соответствуют реальные объекты [1]. Между тем художественно-образная система любых произведений искусства, в том числе и религиозных, черпает свое содержание „на земле", в окружающем людей реальном мире. Отсюда проблема изображения сверхъестественного в культовом искусстве, проблема, порождавшая постоянно острые противоречия его развития.

[1 Или же реальный объект наделяется вымышленными сверхъестественными свойствами (образы „святого", „чудотворца" и т. п.).]

Первоначально, в ранних формах религии, существовавших в первобытную эпоху (магия, фетишизм, тотемизм и т. п.), сверхъестественное еще не отделилось от естественного, земного. Здесь представления о сверхъестественном еще не отделились от реальных образов чувственно воспринимаемых предметов, они носят конкретный, телесный, вещественный характер. Соответственно и художественные образы, используемые в ходе религиозно-магических обрядов, также конкретны, взяты из окружающей природы или родо-племенного быта. Таковы, к примеру, тотемические столбы североамериканских индейцев, покрытые изображениями людей и животных, маски, употребляемые в ходе магических ритуалов многими народами, и т. п.

Лишь на более поздних этапах развития первобытного общества возникает понятие сверхъестественного существа, или сущности: дух или душа. Здесь сверхъестественное выступает уже как нечто субстанциональное, как воплощение духовного начала, противостоящего чувственно воспринимаемому материальному миру. В дальнейшем безличные духи персонифицируются и превращаются в богов, наделенных именем и воспринимаемых как особые могущественные сверхъестественные личности.

Однако даже в древнем анимизме (вере в существование душ и духов) и политеизме духи и боги еще не отделены четко от природных стихий, зверей и людей. Так, в политеистических религиях Древнего Востока боги нередко выступают в облике природных стихий или животных. Например, в Древнем Египте бог Гор изображался в виде сокола, Анубис - с головой собаки, богиня Сохмет - с головой львицы. Многие из египетских богов связывались с образом солнца (Ра, Амон), другие отождествлялись с луной (Тот, Исида), третьи - с небом (Хатор, Нут), четвертые - с землей (Мин, Геб) [1]. В религиях Древней Греции и Древнего Рима образы богов постепенно приобретают человеческий облик. Таков известный олимпийский пантеон древнегреческих богов: Зевс, Афина, Гера, Афродита, Аполлон и другие. Эти боги походят на людей не только внешне (поскольку они изображались в облике могучих и прекрасных мужчин и женщин), но и с точки зрения их поведения, приписываемых им психологических черт и особенностей. Боги Древней Эллады - это возвеличенные и идеализированные образы людей, которым свойственны не только добродетели, но и пороки. От людей их отличает лишь бессмертие.

[1 См.: Токарев С. А. Религия в истории народов мира. М., 1976, с. 299-303.]

То обстоятельство, что в древних политеистических религиях сверхъестественное еще не отделилось окончательно от естественного, не превратилось в „чистую" духовную сущность, способствовало широкому использованию художественных средств для изображения богов. Боги изображались в земном облике, в образах стихий, предметов или существ, которые окружали людей, либо в образах самих людей. Широко известна мысль К. Маркса о том, что „греческая мифология составляла не только арсенал греческого искусства, но и его почву"[1].

[1 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 12, с. 736.]

Антропоморфный характер древнегреческих богов способствовал расцвету скульптуры, культовое назначение которой впоследствии было забыто, а в эстетическом плане она поныне продолжает восхищать людей и доставлять им наслаждение.

Дуализм естественного и сверхъестественного нашел свое наибольшее проявление в монотеизме (единобожии). В иудаизме, где раньше других религий оформился монотеизм, единый и единственный бог Яхве противостоит всему земному, чувственно воспринимаемому, реальному как нечто принципиально от него отличное. Эти черты потусторонности, или, выражаясь философским языком, трансцендентности, Яхве приобрел не сразу. Первоначально его образ еще во многом нес в себе черты антропоморфизма, что и отражали первые книги Библии („Пятикнижие"). Лишь впоследствии, под влиянием богословской деятельности иудейских жрецов, образ Яхве спиритуализируется и усложняется, освобождаясь от земных черт и характеристик. Бог противопоставляется всему земному и человеческому. Бог - вечен, земные вещи - конечны и преходящи, бог -всемогущий творец мира, мир - результат его творческой деятельности, бог - воплощение мудрости и добродетели, человек - существо слабое и греховное. Подобное противопоставление божества реальности восприняли у иудаизма христианство и ислам. Вероучение этих религий подчеркивает „непохожесть" божества на земные вещи и явления, его противоположность всему земному.