События в Сорбонне начинаются 3 мая – с манифестации против закрытия факультета в Нантерре и вызова нескольких студентов на дисциплинарную комиссию. За несколько дней вспыхивает весь Латинский квартал. С 9 мая к движению присоединяются провинциальные студенты, и ситуация накаляется. Через несколько дней основные профсоюзы призывают к всеобщей стачке. 13 мая толпа примерно в миллион человек проходит шествием по улицам Парижа, от Восточного вокзала до площади Данфер-Рошро. Эта манифестация, самая значительная со времен Освобождения, на какое-то мгновение объединяет студентов и рабочих, выкрикивающих одни и те же лозунги: «Десять лет – хватит!» и «С годовщиной, господин генерал!». Деррида, идя в манифестации вместе с участниками Tel Quel, встречает Мориса Гандийака, который, к его изумлению, спрашивает его, как продвигается диссертация.
В эти неспокойные недели, когда перемещаться между Парижем и Френом становится сложно, он снова сближается с Жаном Жене, они не раз ужинают вместе. У Деррида сохранится особенно яркое воспоминание об их ночных шатаниях по Парижу, затягивающихся до самого восхода: «Жене на этих улицах без машин во внезапно остановившейся, парализованной стране, которую хватил удар от дефицита горючего, говорил мне: „Как же красиво! Как это прекрасно, как элегантно!“»[489].
Морис Бланшо, с которым Деррида продолжает регулярно встречаться, также пребывает в состоянии крайнего возбуждения. Автор «Темного Фомы» и «Литературного пространства», здоровье которого оставляет желать лучшего уже много лет, похоже, снова обрел силы в этом движении: он ходит на все манифестации, посещает генеральные ассамблеи, принимает участие в написании листовок и прокламаций – именно он предложил один из наиболее красивых лозунгов мая 1968 года: «Будьте реалистами, требуйте невозможного». Бланшо как радикалу терять нечего и, следовательно, нечего спасать. Он воодушевлен вспышкой чистого бунта, усиленной притягательностью анонимного письма, внезапным реваншем, взятым над «нищетой обособленного духа»[490].
Однажды в интервью с Франсуа Эвальдом Деррида признает, что он, собственно, не был тем, кого называют «человеком 1968 года»:
Хотя в этот момент я принимал участие в шествиях, а также в организации первой всеобщей ассамблеи на улице Ульм, у меня оставались сомнения и даже встревоженность этой эйфорией спонтанности, слияния, которая противопоставлялась профсоюзам, этим воодушевлением наконец-то «освобожденного» слова, возврата к «прозрачности» и т. д. Я в такие вещи никогда не верю… Я не был против, но мне всегда сложно вибрировать в унисон. У меня не было ощущения, что я участвую в великом перевороте. Но теперь я думаю, что в этом всеобщем ликовании, к которому я не был слишком склонен, все-таки что-то происходило[491].
Допуская, что его сдержанность в какой-то мере определялась «криптокоммунистическим наследием», Деррида уточнит свою позицию по студенческому движению в интервью Маурицио Феррарису:
Я не сказал 1968-му «нет»; я ходил по улицам, организовывал первую генеральную ассамблею в Высшей нормальной школе, но мое сердце не было с теми, кто на баррикадах, может, я был прав, а может, и нет… Меня смущала… не внешняя спонтанность, в которую я не верю, а спонтанеистская политическая риторика, призыв к прозрачности, к коммуникации без опосредования и без задержек, освобождение от всякого аппарата, как партийного, так и профсоюзного… Спонтанеизм, как и увриеризм или пауперизм, казался мне тем, чему нельзя доверять. Я бы не сказал, что мне с этим все ясно и что это очень просто. Сегодня… эту критику спонтанеизма я формулировал бы осторожнее[492].
Деррида – не единственный, кто не оценил в полной мере эти события. Альтюссер, побуждавший многих своих студентов следовать курсу политического радикализма и маоизма, совершенно обескуражен происходящим: весну и часть лета он проводит в клинике. Робер Линар, основатель UJCml, начинает проходить курс лечебного сна, поскольку тоже страдает серьезными психическими проблемами. Что касается Соллерса, в мае 1968-го он встает на позиции коммунистической партии, которая в целом крайне враждебна к студенческому движению: судя по коллективным текстам, вышедшим в летнем номере Tel Quel, май 1968 года признается всего лишь эфемерным проявлением немарксистского, а потому даже «контрреволюционного» левачества.
Хотя последствия движения будут ощутимыми, уже с 30 мая оно идет на спад. Около миллиона манифестантов проходят маршем по Елисейским полям, чтобы поддержать генерала де Голля. Через несколько недель на выборах в законодательные органы он одерживает сокрушительную победу, 10 июля 1968 года премьер-министра Жоржа Помпиду благодарят за проделанную работу и заменяют Морисом Кув де Мюрвилем.
В это время семейство Деррида наконец находит возможность поселиться в совершенно новом доме, купленном в Рис-Оранжис, что в 20 километрах к юго-востоку от Парижа. В этом доме они проживут всю жизнь. Для Деррида удаление от столицы связано не только с экономическими нуждами. Квартире в Париже, который для него является синонимом перенаселенности и тесноты, он предпочитает дом с садом в загородном местечке, которое на самом деле не так уж далеко от города.
Начало лета он проводит в Ницце, без Маргерит и детей. После треволнений предыдущих месяцев эти дни кажутся ему очень позитивными, о чем он пишет Анри Бошо:
В тишине и безделье – великое возвращение, даже отступление: здесь Средиземное море моего детства, и в нем мое тело по-настоящему закаляется. К тому же это возвращение к матери. Я живу с родителями, чего не было с 12 лет… Я знаю, что вам понятен этот странный опыт…[493]
Деррида собирается написать книгу о Платоне. Пока же его занимают «Числа». Он по-прежнему крайне воодушевлен романом Соллерса и сожалеет, что прошло несколько месяцев, но он пока так и не смог завершить текст, который хочет ему посвятить: «Эта книга необычна, и я не чувствую в себе достаточно сил, чтобы стать с нею вровень, тем более в „статье“. „Диссеминация“ тем не менее продвигается, она уже слишком велика и, как я и предвидел, нужно будет решиться на ее публикацию в двух номерах „Critique“»[494].
Прочитав эту статью, почти такую же большую, как и художественное произведение, ставшее для нее основой, Соллерс в очередной раз благодарит Деррида, сколь бы смешным это ни казалось после такого подарка: «Я настаиваю по простой причине: вы позволите мне, если у меня хватит на это сил, продвинуться еще дальше во тьму. Вы оказываете мне действительно сумасшедшую и неожиданную помощь»[495]. Факты, однако, более двусмысленны. Дело в том, что этот момент чрезвычайной близости отмечает собой еще и утонченную форму соперничества между художественной литературой и комментарием к ней. Философ, смешивая почти до полной неразличимости свой собственный текст и текст Соллерса, создал у писателя ощущение «плотоядного осмоса»[496]. Ответ не заставит себя ждать.
В начале августа Деррида приезжает к Маргерит и детям в Расса. Стремясь увидеться с Соллерсом и Кристевой в спокойной обстановке, после «всех потрясений и пауз», из-за которых они с весны не встречались, он пользуется этой небольшой побывкой в Шаранте, чтобы провести вместе с ними один день на острове Ре. Но вскоре после этой встречи еще одно событие снова испортит их отношения. 20 августа войска Варшавского договора вторгаются в Чехословакию, чтобы положить конец «Пражской весне». И если Арагон и Les Lettres françaises открыто выступают против советского вторжения, члены Tel Quel занимают более жесткую позицию и высказываются скорее за него. Соллерс пишет об этом своему другу Жаку Анрику: «Не нужно на меня рассчитывать, если требуется разоружить, пусть даже на минуту, Красную армию (не говоря уже о болгарских танках, к которым я даже питаю порочную страсть). Меня просто бесят эти недобитки гуманизма с их грязными интересами»[497]. Однажды за обедом Поль Тевенен тоже выступает со «страстной речью, разоблачая чешских контрреволюционеров и вознося хвалу Советскому Союзу», из-за чего за столом воцаряется гробовое молчание[498]. Причина понятна: Маргерит Деррида, семья которой по материнской линии живет в Праге, смотрит на положение вещей, мягко говоря, иначе.
