В начале 1960-х годов срок работы ассистентом ограничен четырьмя годами. Поэтому Деррида должен в любом случае уйти из Сорбонны осенью 1964 года. Несколькими месяцами ранее Морис де Гандийак советует ему подать заявку в CNRS на два года академического отпуска, чтобы вплотную заняться диссертацией, что он и сделал. По словам Жана Ипполита, кандидатура Деррида напрашивается сама собой, и препятствий его утверждению не должно быть, тем более что Ипполит является членом комиссии[338]. Но перспектива двух лет сплошных исследований Деррида больше пугает, чем соблазняет. Хотя у него сохранились довольно болезненные воспоминания о годах ученичества в Высшей нормальной школе, его очень привлекает должность «каймана» философии:
Несмотря на страдания, я проникся Школой как соблазнительным, притягательным образцом, так что, когда Ипполит и Альтюссер предложили мне туда вернуться, хотя я мог перейти в другое место… я уволился из CNRS, чтобы возвратиться в Высшую нормальную школу. Какой бы критике я ни подвергал эту школу, в тот момент это был образец и преподавать там было честью, благодарным делом, отказаться от которого у меня не было ни смелости, ни желания[339].
В момент ухода из Сорбонны он пишет длинное письмо Полю Рикеру, чтобы поведать ему о своей «ностальгии», которую он «уже» ощущает, и «огромной признательности». У него останутся самые теплые воспоминания об этих четырех годах в Сорбонне, и он думает, что плоды их оказались решающими «как в плане профессии, так и в плане философии, особенно в том пункте, в котором профессия и философия для нас, которым выпал этот шанс, составляют единое целое». Хотя Деррида все еще чувствует определенную уязвимость, он уверен, что эти годы в Сорбонне дали ему ценнейший толчок:
Все это стало возможным только потому, что я работал под вашим руководством и рядом с вами. Искреннее и как нельзя более дружеское доверие, которое вы мне пожелали оказать, стало для меня глубочайшим источником воодушевления… Прошу вас отныне считать меня не только почетным, но и вечным вашим ассистентом[340].
Со своей стороны Морис де Гандийак рад тому, что назначение Деррида в Высшую нормальную школу быстро утвердили, что освобождает его ставку в CNRS и позволяет отныне оказывать Альтюссеру «ценную поддержку, которая стала еще более необходимой из-за ухода Ипполита»[341]. Но он не медлит с напоминанием о важности диссертаций, которые готовит Деррида, желая ему найти, невзирая на его новые обязанности, достаточно времени, чтобы завершить их «как можно скорее», поскольку «кайманы» часто затягивают с этим и упускают время[342]. Это соображение Гандийака окажется как нельзя более верным. Деррида, занятый своими многочисленными статьями, объясняет Жану Ипполиту, что летом 1964 года он почти не работал над своей главной диссертацией. Однако он сделал «набросок» о Гегеле и Фейербахе или скорее «между Гегелем и Фейербахом», который должен помочь ему определиться с понятиями и проблематикой, нужными для диссертации. Он надеется, что эту работу удастся завершить небольшой книгой, которую он мог бы предложить для серии «Эпиметей»[343].
В 1964–1965 годах Деррида, для которого это первый год в официальной роли «каймана», посвящает «Хайдеггеру и вопросу Бытия и Истории» курс, оказавшийся достаточно новаторским, чтобы задуматься о его публикации в Éditions de Minuit. К его сожалению, студентов будоражат совсем другие вопросы: это год знаменитого семинара «Читать „Капитал“». Примерно за 10 занятий, которые впоследствии поспособствуют созданию книги, Альтюссер и его кружок – Этьен Балибар, Пьер Машере, Жак Рансьер и Роже Эстабле – разрабатывают понятие «симптомного чтения» и развивают идею «эпистемологического разрыва», отделяющего молодого Маркса, еще находящегося под влиянием Гегеля, от зрелого Маркса, по-настоящему марксистского. Деррида присутствует на некоторых семинарах, но чувствует себя там неловко и словно бы в изоляции, о чем он скажет много позже в одном из интервью, посвященном Альтюсссеру и марксизму, которое даст Майклу Спринкеру (по-французски интервью так и не было издано):
Вся эта проблематика казалась мне, несомненно, необходимой внутри марксистского поля, которое было также политическим полем, отмеченным, в частности, отношением с партией, в которой я не состоял и которая, если можно так сказать, медленно расставалась со сталинизмом… Но в то же время я считал эту проблематику не то чтобы невежественной или наивной, конечно нет, но, скажем так, слишком малочувствительной к критическим вопросам, которые тогда мне казались необходимыми, вопросам, пусть и обращенным против Гуссерля и Хайдеггера, но ставшим возможными через них… У меня было впечатление, что их понятие истории следовало бы подвергнуть такому вопрошанию… Мне казалось, что их дискурс уступает… сциентизму «нового образца», который я мог поставить под вопрос, но, конечно, я ничего не мог сделать, поскольку не хотел, чтобы мою критику смешивали с грубой и пристрастной критикой, поступавшей от левых и от правых, в частности от коммунистической партии[344].
Деррида чувствует себя тем более осужденным на молчание, что дискурс альтюссерианцев сопровождается своего рода «интеллектуальным терроризмом» или по крайней мере «теоретическим запугиванием». «Если ставить вопросы в стиле, представляющемся, скажем, феноменологическим, трансцендентальным, онтологическим… ты тут же вызовешь подозрения и будешь причислен к отсталым, к идеалистам и даже реакционерам». История, идеология, производство, борьба классов, сама идея «последней инстанции» все равно остаются для Деррида проблемными понятиями, не поставленными в должной мере под вопрос Альтюссером и его товарищами.
В этом ускользании я видел ошибку, как в плане мысли, так и в политике. И в том, и в другом… В том, что не были поставлены «фундаментальные» вопросы, вопросы об основаниях, о самих их посылках и их собственной аксиоматике… я видел тогда недостаточную радикальность и пока еще слишком догматичный вклад в его собственный дискурс, что не могло остаться без краткосрочных или долгосрочных политических последствий… Их понятия не были достаточно отточенными, дифференцированными, и за это приходится платить[345].
В то время эти споры шли внутри маленького мирка, «увлеченного расшифровкой». Словно бы в виртуальной шахматной партии, каждый предвосхищает ходы противника, пытаясь «угадать стратегию другого по малейшему признаку»:
Существовали разные лагеря, стратегические союзы, маневры окружения и исключения… Дипломатия тех времен, когда она вообще применялась (как продолжение войны другими средствами), состояла в исключении: молчание, запрет на цитирование… Я же в каком-то смысле был тогда юнцом, это было не совсем мое поколение. Но в то же время никакой явной враждебности не было. Несмотря на эти различия и распри, я входил в тот же большой «лагерь», у нас были общие враги, и их было много.
Прочитав это позднее интервью Майклу Спринкеру, Этьен Балибар понял, насколько Деррида мог страдать от того, что его задвинули и словно бы принудили молчать. Но он признает, что в этой среде в 1960-х годах вокруг Альтюссера была воздвигнута своеобразная крепость, возможно, действительно невыносимая. «На самом деле нас совсем не смущало то, что Деррида не марксист, мы очень ценили его и как философа, и как человека. Некоторые из нас бывали у него в гостях во Френе. У нас было ощущение сообщничества между ним и Альтюссером, хотя они и не подчинялись друг другу. Это была педагогическая, но не идеологическая команда»[346].
