Одна вещь расстраивает Жаки: дистанция между ним и Мишелем Монори, образовавшаяся после его поступления в Высшую нормальную школу. Ни с одним из студентов Школы у него не сложилось таких же близких отношений. Он пишет своему другу ностальгические строки:
Почему у нас больше нет даже сил писать друг другу? Ты знаешь, что с моей стороны дело не в том, что я тебя забыл. Моя дружба не умерла и не потеряла «остроты», скорее умерло что-то во мне. Чтобы как-то прояснить это, мне понадобилось бы рассказать себя – тебе и самому себе, – »пересказать» два или три года вплоть до самых последних событий.
К тому же я больше не хочу писать, больше не могу. Это еще больше расстраивает, потому что, я уверен, я мог бы спастись – я имею в виду, здесь, – только если бы я постоянно писал, по крайней мере для себя[142].
С началом 1953 учебного года экзамены на лиценциат в Сорбонне приводят его в уныние. Как расскажет Деррида позже, принимая орден Почетного легиона в том самом зале, где он в те времена страдал, «подготовительные курсы и Высшая нормальная школа привили некоторым из нас это ребяческое чувство превосходства и избранности, которое не помешало нам, столь снисходительным, снизойти сюда, чтобы записаться, как положено, в Сорбонну на ее экзамены и конкурсы, и не избавило меня, как одного из этой группы, ни от испытаний, ни от множества неудач»[143]. В конце октября, поскольку у него не было «времени рисовать и мерить кости», он провалился на практических занятиях по этнологии, хотя и получил к ним допуск. В самом начале этого года, который он хотел бы целиком посвятить своей дипломной работе, получилось так, что он тянет на себе, как он сам говорит, это «смехотворное бремя»[144]. К счастью, он успешно сдает психологию.
Еще одна хорошая новость – у них теперь одна удобная «турна» на двоих с его другом Люсьеном Бьянко, или Коко, как его называют в то время, в новом здании Школы. «Условия работы здесь идеальные, и, по-моему, лучше просто никогда не было. Мы избавлены от любых материальных хлопот, и, если бы мы были настоящими эгоистами, совершенно ни о чем не заботящимися, мы бы быстро уснули в этом „искусственном рае“, которым является Школа», – пишет он своей двоюродной сестре[145]. Жаки и Люсьен купили одну машину на двоих – «Ситроен С4» 1930 года выпуска, который они назвали «Чи-Чеу». Конечно, ездит он со скрипом и его нужно то и дело переставлять с четной стороны улицы на нечетную, чтобы не получить слишком много штрафов, но на нем все же можно выбираться куда-то в свое удовольствие. Главное же – эта машина, первая в собственности студентов Высшей нормальной школы, вызывает восхищение у однокашников. И именно на «Чи-Чеу», которую Деррида водит, мягко говоря, смело, он каждый месяц отправляется в Музей человека вместе с Аленом Понсом, чтобы посетить лекции по антропологии, от которых он еще не избавился[146]. Там он, в частности, обучается отличать человеческие черепа и кости от принадлежащих человекообразным обезьянам.
«Мудрый и ученый» наперсник Бьянко решает специализироваться на истории современного Китая и начинает учить китайский («Чи-Чеу», собственно, означает на китайском «автомобиль» в произвольной транскрипции). Жаки, работающий за соседним столом, с восхищением наблюдает за его прогрессом. Позже он будет просто зачарован, когда услышит, как его друг будет бегло объясняться в китайском ресторане неподалеку от Лионского вокзала. Он вспомнит о своих тогдашних спорах с Люсьеном Бьянко, когда будет ссылаться на фоно-идеографическую модель китайской письменности в работе «О грамматологии».
Пока же Жаки раздумывает в основном о теме своей дипломной работы, равноценной сегодняшней квалификационной работе магистра. В конце ноября он принимает решение писать на тему «Проблема генезиса в философии Гуссерля» под руководством Мориса де Гандийака, в прошлом сокурсника Сартра в Высшей нормальной школе и преподавателя философии в Сорбонне с 1946 года. Деррида будет часто объяснять: хотя Гуссерль не был его первой философской любовью, он оставил существенный отпечаток на его работе в качестве «несравненной школы строгости». Но в начале 1950-х годов речь идет не о каком-то обособленном интересе: феноменология Гуссерля, пока еще не принятая в должной мере во французском университете, многим молодым философам представляется чем-то совершенно обязательным. И даже Пьер Бурдье, прежде чем обратиться к социологии, думает посвятить свою диссертацию Гуссерлю.
Феноменологию «по-французски», которую разработали Сартр и Мерло-Понти, Деррида хочет заменить «феноменологией, в основном обращенной на науки». С его точки зрения, речь идет не только о философской необходимости, но почти в той же мере о политическом проекте. Под впечатлением от недавней работы марксиста Тран Дук Тао он тоже хотел бы связать феноменологию с некоторыми аспектами диалектического материализма. Слово «диалектика» не раз повторяется в дипломе, но вскоре Деррида от него откажется.
Как и многих других, его привлекают неизданные рукописи Гуссерля, особенно о темпоральности, «пассивном синтезе» или «альтер эго», – множество текстов, работать с которыми можно только в архиве Гуссерля в Лувене. В январе 1954 года Морис де Гандийак отправляет рекомендательное письмо и получает заверение, что отец Герман Ван Бреда поможет в доступе к этим ценным документам.
Деррида отправляется в Лувен в марте и остается там на несколько недель. Первый раз он пересекает национальную границу. В подвале Института философии, где с 1939 года хранится ни много ни мало 40 тысяч неизданных страниц, оставленных Гуссерлем, Жаки усердно трудится. Несмотря на свои достаточно слабые познания в немецком языке, он расшифровывает и прилежно копирует многочисленные отрывки, хотя в конечном счете в его диплом войдет лишь небольшое их число. Бельгийцы, которых он встречает, ему, похоже, не нравятся. К счастью, он сходится с Рудольфом Бёмом, молодым немецким философом, который вместе с другими исследователями работает над изданием текстов Гуссерля. Каждый день, прогуливаясь по улицам и паркам города, они ведут долгие философские дискуссии, конечно о Гуссерле, но также о Сартре и Мерло-Понти. Жаки старается переводить разговор на Хайдеггера, творчество которого значит для него все больше, а Рудольф Бём, ранее учившийся у Ханса-Георга Гадамера, является его превосходным знатоком[147].
Именно по время этой стажировки Деррида открывает для себя Der Ursprung der Geometrie («Начало геометрии») – поздний текст Гуссерля, который был только что опубликован по-немецки и который будет очень важен для него в следующие годы[148]. Это не мешает ему ждать возвращения в Париж, в свою «турну», к своим друзьям. В следующие месяцы он, работая в очень быстром темпе, пишет текст объемом 300 страниц на старых административных карточках и на фирменных бланках шампанского «Мерсье» и «Мумм», целые кипы которых он, должно быть, раздобыл у своего отца. Люсьен Бьянко вспоминает, что Деррида часто зачитывал ему только что написанные отрывки, но, поскольку он никогда раньше не слышал о Гуссерле, он не особенно их понимал.
Здесь не место пересказывать столь сложную в техническом отношении работу, как «Проблема генезиса в философии Гуссерля». Но одна из самых поразительных вещей в этом тексте, который был просто дипломной работой, – это самоуверенность, демонстрируемая Деррида. Переходя от одной части творчества Гуссерля к другой, он не боится поставить его под вопрос. Рискуя впасть в анахронизм, можно сказать, что он уже начинает его «деконструировать». Уже в самом начале введения, он, не стесняясь, пишет:
