В «Вере и знании» Деррида впервые развивает одно из наиболее важных для него в этот период понятий – понятие аутоиммунитета, «этого странного поведения живого существа, которое в почти самоубийственном движении пытается разрушить „самого себя“, свои собственные защиты, приобрести иммунитет от „собственного“ иммунитета»[1254]. Он также задается вопросом о столкновении между различными формами фундаментализма и тем, что он предпочитает обозначать одним из этих словослияний, которые ему все больше нравятся, таких как «глобалатинизация» (mondialatinisatiori), как «странный союз христианства, представляющего собой опыт смерти Бога, и телетехнонаучного капитализма»[1255].
Несколько месяцев спустя Деррида завершает в Неаполе, неподалеку от Капри, другой важный текст – «Боль архива». Это лекция, которую он должен прочитать 5 июня 1994 года в Музее Фрейда в Лондоне в завершение конференции «Память: Вопрос архивов», организованной Рене Мажором и Элизабет Рудинеско. Деррида в этой лекции вежливо, но в то же время критично дискутирует с недавно вышедшей книгой Иосефа Хаима Иерушалми «Моисей Фрейда. Иудаизм завершимый и незавершимый». Вопросы, поднятые Иерушалми, очень важны для Деррида, вероятно потому, что его собственные отношения с иудаизмом столь же сложны, как и отношения Фрейда. Он скажет об этом и в диалогах с Элизабет Рудинеско:
Это прославление «еврейской специфики» (касательно памяти, будущего, предвосхищения психоанализа и т. д.) показалось мне спорным не только в содержательном плане… Я также спросил себя, не рискует ли Иерушалми волей-неволей поощрить политическое применение столь серьезной (и столь трудной для интерпретации) темы избрания, говоря точнее, «избранного народа»[1256].
На конференции Иерушалми, согласно программе, должен был присутствовать на лекции Деррида. Но не сложилось. В этот день он болел и не выходил из гостиничного номера. Только позже, в Нью-Йорке, они попытаются вступить друг с другом в диалог.
В 1994 году Деррида едва не сдает под грузом проектов. Вскоре после своего возвращения из Лондона он пишет Феррарису: «Я со своей стороны еще больше в делах, чем когда-либо (особенно из-за этой „Политики дружбы“, проклятой книги, которую я пообещал сдать в конце июля). Я не знаю, как мне удастся выкрутиться этим летом со всем остальным, особенно с [текстом о] „Религии“!!»[1257].
«Проклятая книга», которую Деррида представит как длинное предисловие или предуведомление к книге, которую он однажды хотел бы написать, является значительно расширенной версией «того, что было лишь первым занятием семинара с этим названием – „Политика дружбы“»[1258]. Этот семинар прошел в 1988–1989 годах сразу после дела де Мана и в качестве его продолжения, хотя напрямую оно в нем ни разу не упоминается. Каждое занятие открывалось словами Монтеня, цитирующего высказывание, приписываемое Аристотелю: «О мои друзья, нет никаких друзей». Каждая глава книги опирается на эту фразу, стремясь заново развить ее интерпретацию «или раскрутить ее сценографию, словно бы на ней самой». Платон и Монтень, Аристотель и Кант, Цицерон и Гегель: Деррида перечитывает классические дискурсы о дружбе, чтобы выявить их невысказанные посылки:
Главный вопрос должен относиться именно к гегемонии философского канона в этой области: как он утвердился? Откуда у него взялась эта сила? Как он исключил женское и гетеросексуальное, дружбу между женщинами или дружбу мужчины с женщиной? Почему невозможно действительно учитывать женский или гетеросексуальный опыт дружбы? Откуда эта гетерогенность между «érôs» и «philia»?[1259]
Одна из вещей, которые он стремится деконструировать, – это «семейная, братская и, следовательно, андроцентричная» конфигурация политического, которую едва ли не неизбежно устанавливают традиционные дискурсы о дружбе:
Почему друг должен быть как брат? Попробуем представить дружбу, которая выходит за пределы этой близости к двойнику-родственнику. По ту сторону родства, как самого естественного, так и наименее естественного, когда оно ставит свою подпись, с самого начала, на имя как на двойное зеркало такой пары. Спросим себя, чем была бы тогда политика «по ту сторону принципа братства»[1260].
В течение многих лет Деррида поддерживает связи с Жоржем Кангийемом. Распрощавшись с какого-то момента со всеми официальными обязанностями, тот порой называет себя «поваром концептов на пенсии». Деррида продолжает регулярно отправлять ему свои книги, как и многим другим своим прошлым и нынешним знакомым. В 1994 году Кангийем благодарит его за эту верность в дружбе, хотя и считает, что не сыграл большой роли в интеллектуальном развитии Деррида: «„Политика дружбы“ меня мобилизует. Это шедевр. То, что вы говорите о Канте, о Ницше, я думаю, что у меня есть возможности судить об этом… Я удивился, когда обнаружил Карла Шмитта… Я восхищаюсь той умудренной простотой, с какой вам удается совмещать Аристотеля, Монтеня и Бланшо»[1261].
15 декабря 1994 года Катрин Малабу защищает диссертацию, написанную под руководством Деррида: «Будущее Гегеля: темпоральность, пластичность, диалектика». Это блестящая и смелая диссертация, в которой она не боится оспорить некоторые элементы из прочтения Гегеля у Деррида. На защите Деррида, как это часто бывает, берет слово на целых два часа, но другие члены комиссии не могут скрыть раздражения, а некоторые даже порываются уйти. Сильвиан Агасински, подруга Катрин Малабу, также присутствует в зале. Хотя Сильвиан все еще числится среди авторов «Философии в действии», в эту пору они с Жаком вообще не разговаривают. «Но после защиты, – вспоминает Катрин Малабу, – он подошел к нам. Он обменялся парой слов с Сильвиан, спросив у нее, как дела у Даниэля, а потом добавил: „Я благословляю его каждый день“. Мы так и застыли, смотря друг на друга в немом изумлении»[1262].
За шесть месяцев до этого Сильвиан вышла замуж за Лионеля Жоспена, с которым она живет с 1990 года. Он очень любит Даниэля и занимается им, словно бы это был его родной сын. Деррида не видел больше своего ребенка, если не считать одной совершенно случайной встречи. Однажды, выходя из самолета в аэропорту на юге Франции, он увидел Софи Агасински, сестру Сильвиан, и ее мужа Жана-Марка Тибо. Жак уже готов поздороваться с ними, и тут какой-то мальчик выбегает к ним навстречу, бросаясь в объятия. Сомневаться не приходится: это может быть только Даниэль, приехавший погостить на несколько дней к тете с дядей. Трое взрослых сразу поняли ситуацию: Даниэль и Жак вместе летели на одном и том же самолете, но не знали об этом. Деррида, совершенно потерянный, отворачивается.
С годами эта история становилась для него все тяжелее. И хотя сам он так часто возносил хвалу тайне, жить с этой тайной ему было очень нелегко. Это одна из причин охлаждения в отношениях с Сарой Кофман: будучи неисправимой болтуньей, она, бывает, упоминает о прошлой связи Жака и Сильвиан в обществе посторонних лиц и намекает на Даниэля. Для Деррида это совершенно невыносимо. Возможно, он боится, как бы эта история не дошла до его семьи, живущей в Ницце. Два других его сына давно в курсе, но остерегаются говорить ему об этом. Но однажды Пьер пытается как-то разблокировать ситуацию: «Поскольку у меня было впечатление, что отец должен был чувствовать вину по отношению ко мне и брату, я проявил инициативу и встретился с ним наедине. Поговорив о том о сем, я сказал ему, что знаю о существовании Даниэля и что ему не нужно за меня беспокоиться. Казалось, он очень удивился тому, что я в курсе, но тут же замкнулся и сказал, что предпочел бы не говорить об этом. Я знаю только, что он не хотел ничего предпринимать с Даниэлем, но, если бы сын пришел к нему, он был бы готов его встретить. Он очень сомневался, что это может произойти: по прошествии лет он думал о Сильвиан все хуже и хуже, не доверяя тому, что она могла о нем рассказать… Я понял, что нет смысла возвращаться к этой теме. В темпераменте моего отца, в большинстве случаев столь открытого и смелого, были некоторые очень архаические составляющие, обсуждение которых было под запретом. Особенно это относится ко всему, что касалось семьи, как в узком, так и в широком смысле»[1263].
