В конце 1987 года скандал, начатый New York Times, приобретает серьезные масштабы. И так же, как в случае дела Хайдеггера, полемика вскоре распространяется на деконструкцию в целом. Хотя де Ман умер четыре года назад, Деррида и близкие к нему исследователи живы и вполне заметны на интеллектуальной сцене. Все хулители Йельской школы и трудов Деррида понимают, что судьба подарила им шанс. По словам Newsweek, Джеффри Мелман, профессор французского языка в Университете Бостона, договаривается до того, будто есть «причины видеть в деконструкции как таковой обширный проект по амнистированию политики коллаборации времен Второй мировой войны»[1023]. Эта ассоциация, сколь абсурдная, столь и бесцеремонная, будет в следующие недели подхвачена разными изданиями: The New Republic посвящает отдельную статью теме «Фашисты и деконструкция», LA Times говорит о «Человеке, который смошенничал с деконструкцией»[1024].
Деррида реагирует нервно, а кампания в прессе только набирает обороты. В январе 1988 года, чуть меньше, чем через месяц после публикации статьи в New York Times, он берется за текст, в котором проводит тщательный анализ дела. И хотя название его поэтическое – «Как моря шум в глубине раковины: война Поля де Мана», – сам текст как нельзя более воинственный и намного более прямой, чем любая из предыдущих работ Деррида. Эта большая статья, как того и требует положение дел, сначала выходит в США в переводе старого друга Деррида Пегги Камюф, которая с этого времени становится одним из самых верных его переводчиков[1025].
Прежде чем Деррида переходит к собственно анализу, его текст «Как моря шум в глубине раковины» представляется своего рода рассказом. Деррида, который вскоре после смерти Поля де Мана говорил, что никогда не умел рассказывать истории, на этот раз вынужден сделать это. Рассказывая о том, как он познакомился с подборкой из газеты Soir, он не стремится скрыть, в какое замешательство сначала пришел:
Уже при первом чтении я понял, что, увы, узнаю то, что грубо могу назвать идеологической конфигурацией, дискурсивными схемами, логикой и тезаурусом аргументов, имеющих вполне определенный характер. В силу собственного положения и тренировки я еще в детстве научился безошибочно их определять. И вот уж странное совпадение: ко всему прочему оказалось, что все эти темы составляют предмет семинаров, которые я веду уже четыре года, а также моей последней книги о Хайдеггере и о нацизме. Моими первыми ощущениями были боль, изумление и грусть, которые я не желаю ни скрывать, ни демонстрировать[1026].
Не боясь точных исторических фактов, Деррида восстанавливает контекст статей, опубликованных Полем де Маном во время войны в Soir – в основном они довольно невинны, – чтобы потом остановиться на наиболее проблемной статье из подборки – «Евреи в современной литературе».
Ничто из того, что я собираюсь о ней сказать, анализируя ее как можно подробнее, не отменит той травмы, которую я сразу же получил, как только заметил в ней – от чего у меня перехватило дыхание – то, что в газетах чаще всего подавалось в качестве осознанного антисемитизма, то есть антисемитизма в этой ситуации более серьезного, чем когда бы то ни было, антисемитизма, который был бы не против увольнений и даже депортаций с самыми печальными последствиями[1027].
Это не мешает Деррида заняться «близким чтением» этой статьи, демонстрируя изобретательность и щедрость, которые в этом случае несколько избыточны. Когда молодой де Ман пишет: «Вульгарный антисемитизм любит рассматривать послевоенные (то есть после войны 1914–1918 годов) феномены культуры в качестве выродившихся и декадентских, поскольку они оказались под влиянием евреев», автор «Письма и различия» снабжает эту фразу сложной игрой задних мыслей:
Итак, речь идет об осуждении вульгарного антисемитизма. Это первое, явное, подкрепленное намерение. Но высмеивать вульгарный антисемитизм – значит ли это высмеивать вульгарность антисемитизма? Эта последняя синтаксическая модуляция оставляет путь открытым для двух интерпретаций. Осуждение вульгарного антисемитизма может пониматься в том смысле, что есть еще и изысканный антисемитизм, от имени которого можно судить вульгарный. Но также это может означать и нечто другое, и такое прочтение всегда может тайно заражать собой первое: осуждать вульгарный антисемитизм, особенно если о другом не говорится, – значит осуждать собственно антисемитизм, поскольку он вульгарен, всегда и по своему существу вульгарен. Де Ман этого тоже не говорит. Но я никогда не смогу исключить, что, если бы он это подумал, он не мог бы сказать это в таком контексте открыто[1028].
Составляя эту длинную апологию де Мана, Деррида догадывается о рисках, которым себя подвергает. Но он делает это из верности ушедшему другу и ради справедливости, полностью подтверждая на практике свои лекции 1984 года об обещании, которое «имеет смысл и вес только при смерти другого»: «Я не мог знать, что однажды, в ситуации подобной травмы, я должен буду отвечать за Поля де Мана… говорить еще о-нем-за-него, когда сама его память и наследие рискуют быть опороченными, а самого его нет, так что он не может говорить от собственного имени»[1029].
Но в то же время «Как моря шум в глубине раковины» – это акт допустимой самообороны. Ведь эти юношеские статьи Поля де Мана дали врагам Деррида шанс пойти в открытую против него. Ухватившись за то, что кажется им настоящим даром небес, давние противники – философы-позитивисты, консервативные гуманитарии и марксисты активистского толка вдруг объединяют силы, чтобы избавиться от человека и теории, которые давно не дают им покоя. Деррида сначала иронизирует, а потом переходит в контрнаступление:
Можно еще спросить себя с той же снисходительной улыбкой: но, в конце концов, какое отношение имеет «собственно» деконструкция к тому, что было написано в 1940–1942 годах одним еще совсем молодым человеком в одной бельгийской газете? Разве не смешно и не бесчестно распространять на «теорию», которая сама подвергается при этом упрощению и гомогенизации, а также на всех тех, кому она интересна и кто ее развивает, судебный процесс, который хотели бы возбудить против определенного человека за тексты, опубликованные в бельгийских газетах около 45 лет тому назад, которые, повторю еще раз, собственно никто и не читал?..
Почему притворяются, будто не видят того, что деконструкция – это все что угодно, но только не нигилизм и не скептицизм, с которым ее часто отождествляют, несмотря на множество текстов, совершенно явно, тематически и вот уже более 20 лет доказывающих противоположное? Зачем кричать об иррационализме, как только кто-то ставит вопрос о разуме, его формах, истории, его изменениях? Или об антигуманизме, как только ставится вопрос о сущности человека и конструировании его понятия?..
Короче говоря, чего они боятся? Кого хотят испугать?[1030]
И, как это часто бывает, более прямо и агрессивно Деррида высказывается в постраничных сносках. Особенно жестко он разбирается со статьей Джона Винера под названием «Деконструируя де Мана», вышедшей в The Nation.
Начиная уже с заголовка и до самой последней фразы, эта отвратительная статья, переполненная ошибками, выступает собранием едва ли не всех ошибочных прочтений, мною только что перечисленных. Страшно от одной мысли о том, что ее автор преподает историю в университете. Пытаясь вылить на деконструкцию и ее «политику» (как он ее понимает) поток клеветы и разоблачительных домыслов, он осмеливается говорить о де Мане как о «Вальдхайме академического мира»… Нет, следовательно, ничего удивительного в том, что статья Джона Винера послужила образцом. Автор этот, однако, известен своими ляпами в The Nation: эта газета не единожды была вынуждена публиковать суровые и категоричные исправления после выступлений своего злополучного автора[1031].
