В одной из первых книг, выпущенных Деррида в Galilée, – Parages собрано четыре работы, написанные и опубликованные в период с 1975 по 1979 год: «Шаг/He» (Pas), «Выжить», «Название уточнить» и «Закон жанра». Во всех четырех рассматриваются художественные произведения Мориса Бланшо, особенно «Смертельная остановка» и «Безумие дня». Во введении к книге Деррида поясняет:
Другие работы Бланшо давно вместе со мной, те, что относят, тоже не совсем верно, к области литературной критики или философии… Но художественные произведения оставались для меня недоступными, словно бы погруженными в дымку, из которой до меня доходили лишь соблазнительные проблески, через которую порой через неравные интервалы времени пробивался ко мне свет невидимого маяка, озаряющего берег. Я не скажу, что теперь они наконец вышли из этого укрытия, как раз наоборот. Но в самой их скрытности, в удаленности недоступного как такового, поскольку они выводят на него, давая ему имена, они снова передо мной предстали[957].
Хотя Бланшо и Деррида не виделись друг с другом с 1968 года, а письмами обменивались довольно редко, они объединены «дружбой по мысли», которая и для одного, и для другого остается «благословением на всю жизнь»[958]. На следующий день после одного телефонного звонка в августе 1985 года Бланшо пишет Деррида: «Слышать вас, услышать вас – это было настолько волнующее событие, что я едва смог ответить. Возможно, это не важно. Между нами все издавна понималось без слов. Это касается самого глубокого и говорится, не проговариваясь»[959]. Шесть месяцев спустя, прочитав Parages, он говорит ему то же самое: «Я не смог бы в полной мере выразить мою благодарность за этот дар, который был мне преподнесен, не без опасности для вас самих, этой книгой, другими вашими книгами и всем тем, что в то же время перехлестывает через них, – благодарность, наконец, за то, что какое-то время был вашим современником»[960].
В то же время выходит небольшая книга «Шибболет. Паулю Целану» – лекция, прочитанная в 1984 году в Сиэтле. Это весьма личное прочтение поэта, который для Деррида значит все больше и больше, в основном крутится вокруг слова «шибболет», давшего название книге. Это еврейское слово, которое помимо разных смыслов приобрело значение пароля, позволяющего или мешающего перейти надежно охраняемую границу:
Ефремляне побеждены были войском Иеффая, и, чтобы воспрепятствовать солдатам ускользнуть… у каждого проходящего требовали сказать шибболет. Ибо ефремляне были известны своей неспособностью правильно произнести ши шибболета, каковой стал для них с тех пор именем непроизносимым. Они говорили сибболет и на этой невидимой границе между ши и си выдавали себя часовым, рискуя жизнью. Они выдавали свое отличие, проявляя безразличие к диакритическому различению между ши и си; их замечали, потому что они не могли заметить так кодифицированную метку[961].
Слово «шибболет», непереводимое, но не в силу того или иного вопроса о смысле, для Деррида становится совершенной метафорой поэзии. Но здесь можно найти и много других тем, которые ему дороги: исключение и союз, секрет и обрезание. И, как это часто бывало, его подход совершенно не впечатляет специалистов по писателю, «экспертов», по которым он немного иронично прошелся, когда говорил о Джойсе[962]. Крупный филолог Жан Боллак, довольно близкий к Деррида в начале 1970-х годов, признает, что их отношения испортились в эпоху «Шибболета»: «Мы вместе выступали на конференции по Целану в Сиэтле. Общение проходило в теплых тонах, но наши подходы оказались несовместимыми. Я был другом Пауля Делана с 1959 года, как и Петера Сонди. После смерти Делана у меня было чувство какого-то долга. К 1980 году я начал работать над его текстами. Мне понадобились годы, чтобы понять „целановский“ язык. И мне показалось, что чтение, предложенное Деррида, слишком рискованное. Я написал ему, что нельзя играть в игру с такими текстами, как у Делана, что нужно обращать больше внимания на структуры, принятые этим поэтическим языком. Я хотел бы вместе с ним разобрать те самые фразы, которые он цитировал, чтобы попытаться понять их в контексте. К сожалению, Деррида организовал свою жизнь так, что для взаимодействия такого рода уже не было места – по крайней мере теперь»[963].
Parages и «Шибболет», как и «Улисс-Граммофон», который выходит спустя несколько месяцев, – написанные в особом ритме сложные книги, которые не относятся ни к философии, ни к литературной критике. И хотя именно в это время Деррида готовит с Дидье Каеном первую радиопередачу Le bon plaisir, большинство журналистов хранят молчание, а читателей становится меньше. В L’Autre Journal Катрин Давид подытоживает сложившееся общественное мнение:
Слухи безжалостны: Деррида перешел все границы. Его теперь невозможно читать. Даже философы больше его не понимают. Некоторые признаются в этом с двусмысленной улыбкой. Другие спрашивают себя, что он ищет, этот мыслитель, который когда-то установил французскую интеллектуальную моду, поместив лингвистику в центр философии, а сегодня упорно уклоняется в совершенно непонятный герметизм… Его книги всегда были сложными, но раньше по крайней мере было известно, о чем речь – о философии. Но, скажем, с «Почтовой открытки» это уже непонятно. Он хочет сделать так, чтобы философия творилась также через любовные письма, марки, телефонные будки. Он смешивает все на свете! Не будем больше об этом…[964]
Со своей стороны Катрин Давид убеждена в том, что, хотя комментировать Деррида сложно, читать его можно запросто:
Для этого надо согласиться читать так, как видят сны, без руководства по применению, с прыжками, падениями, помрачениями, открытыми вопросами. Терпеливо… Речь не о том, чтобы «понимать», как в обычном чтении… Речь о другом – об осторожном продвижении мысли, наблюдении подробностей, буквы, молчаливой паузы… В эпоху, обезумевшую от прямых линий и коротких путей, когда здравый смысл установил свое владычество над королевством мысли, медленность и кривизна в том виде, в котором их возвеличивает Деррида, стали современной формой философской смелости.
Но если во Франции на Деррида почти не обращают внимания, в США его известность по-прежнему растет. С факультетов французского литературоведения деконструкция перекочевала на сравнительное литературоведение, а потом на изучение английской литературы, что позволило ей значительно увеличить зону своего охвата. Но с той же скоростью развивается и сопротивление, g февраля 1986 года The New York Times Magazine объявляет войну Йельской школе и Деррида, «человеку, который изобрел деконструкцию». На обложке заголовок: «Тирания йельских критиков». Тон статьи вполне соответствующий: «С конца 1970-х годов группа, которую некоторые называют „герменевтической мафией“, постоянно расширяла свое влияние на изучение литературы в Йеле… Многие наиболее известные критики усвоили манеру мыслить по образцу Деррида, стремясь распропагандировать его имя и стиль вместе со своими собственными»[965].
В этот период Йельская школа, однако, не больше чем воспоминание. После смерти Поля де Мана университет в Нью-Хейвене больше не привлекал Деррида. И только присутствие Хиллиса Миллера еще удерживало его там. Но летом 1985 года последний рассказал ему, что не рассчитывает остаться в Йеле. «После ухода Поля де Мана, – объясняет Хиллис Миллер, – я почувствовал, что страница перевернута. Сопротивление тому, что мы представляли, постоянно усиливалось. Нам больше не удалось добиться присуждения степени ни одному человеку из нашего круга. Даже приглашение Деррида стало обрастать все большими проблемами. Мне показалось, что ближайшие годы окажутся намного менее приятными и интересными, чем уже прожитые нами. Мюррей Кригер, замечательный человек, предложил мне перейти в Ирвайн – недавно открывшийся к югу от Лос-Анджелеса университет. Он был профессором английской литературы и сравнительного литературоведения, но главное то, что он руководил Институтом критической теории. У меня возникло желание принять его приглашение, но тогда я еще не принял решения. В августе 1985 года я говорил с Жаком, в его саду в Рис-Оранжис. И сегодня я все еще слышу его слова: „Если ты уедешь в Ирвайн, я был бы рад тоже туда отправиться. Это, возможно, взбодрит нас“. У него было обыкновение расставаться с институтами, поскольку он боялся, что окажется привязан к ним слишком надолго, станет их пленником. Но возможно, у него было также желание, более или менее осознанное, „завоевать Запад“… Когда я рассказал о возможности перевести Деррида в Ирвайн, Мюррей Кригер очень воодушевился, понимая, какая аура в результате этого перехода возникнет у всех гуманитарных факультетов. А поскольку он был близким другом Уильяма Лиллимана, заместителя ректора университета, административные барьеры удалось устранить за самое непродолжительное время. Когда я задал вопрос о вознаграждении Деррида, Лиллиман тут же спросил меня, сколько он получал в Йеле, а потом добавил: „Мы можем увеличить эту сумму на 50 процентов и дать ему треть постоянной ставки как выдающемуся профессору“. Переход в итоге состоялся в 1986 году»[966].
