В выходные становится немного легче, я могу спокойно говорить о тебе и не так часто думаю; затем я бодро прихожу на занятия – и с твоим появлением чувствую, что вся уверенность и самообладание по капле вытекают из меня. Это происходит не сразу – некоторое время мы можем спорить и обсуждать что-то постороннее – но ты улыбаешься, понижаешь голос до шепота или, силы небесные, снимаешь очки – и словно удар под дых, думать дальше невозможно ни о чем, кроме тонких пальцев, упрямого колечка волос на затылке (кажется, в последнюю стрижку оно все-таки исчезло!) и глаз – снова цитирую роман любимой эпохи – цвета старого золота. (Смешно, что до недавнего времени я, уже в мыслях слагая о тебе дифирамбы, и не знала, какого цвета твои глаза – у меня плохая зрительная память, а твоих фотографий у меня почти нет!) Это физическое притяжение побеждает все робкие доводы о том, что вообще-то у тебя вздорный и самовлюбленный – или это только напоказ? – характер. Сразу же хочется привлечь твое внимание, и я перебиваю, поддразниваю тебя, а по вечерам пытаюсь вспомнить о каких-нибудь заданиях и дедлайнах, чтобы обрадованно написать об этом в чат группы и посмотреть, когда же ты прочитаешь это абсолютно бесполезное сообщение.

Два моих инстинкта остались неосуществленными – тебя не удалось ни догнать или превзойти (феминистский дискурс), ни привлечь (традиционный дискурс). Теперь не остается ничего, кроме как преодолеть это увлечение – мало того, что оно мешает мне жить и учиться, но и, судя по всему, неприятно затрагивает и тебя. Возможно, в следующем семестре, когда занятий почти не останется, станет проще (это если я не успею переболеть к тому времени), но пока я вижу выход только в такой бесплатной психотерапии – может быть, из нее потом получится что-нибудь хорошее, раз из чувств не получается.

Хорошо, что если ты это и прочитаешь, то не раньше конца учебного года. Уже представляю себе это выражение лица…

Продолжаю писать стихи в прозе – благо, это, кажется, отчасти помогает.

Сегодня вспомнилось, как еще год назад я искала твои фото в интернете, чтобы отправить маме (она неплохо рисует и иногда набивает руку на портретах моих знакомых) и, что уж тут, немного повздыхать самой. Дошло до того, что мама и сама попросила твое фото, увидев тебя на скриншоте какого-то онлайн-занятия. Ничего не нашлось, и я объявила, что ты препятствуешь попаданию своих фотографий в интернет еще пуще Ленни Беллардо.

На замечание о том, что ты хорошенький, я отшутилась: «а как же, сын маминой подруги!». Забавно, что именно под этим прозвищем тебя знает моя приятельница. Ну в самом деле: Ирина Петровна дала на перевод ужасающий французский текст со статистикой, группа не знала, куда спрятаться, а «этот сын маминой подруги» разобрался, научил преподавателя, да еще и отчитал авторов учебника за какую-то ошибку! «А зачем ему вообще учиться?» – «Чтобы все его хвалили!». Вряд ли это так – тебе явно пригождается то, что нам дают, хотя очевидно, что без восхищенного фидбека ты бы вряд ли обошелся. Неужели это тоже знак неуверенности в себе?

Я слишком мало знаю о тебе, чтобы делать на основании наблюдений какие-то выводы – довелось же мне уже ошибиться, приняв тебя за человека, для которого наука и работа исключают появление личных отношений. Мне казалось, что ты попросту не захочешь тратить время и силы на эту ерунду (хотя, с другой стороны, твой темперамент говорит об обратном – вспомнить только вспышки твоего смеха…). Поэтому новость о том, что ты встречаешься с кем-то еще, меня удивила и даже немного обрадовала – не могу подавить в себе этот энтузиазм старой кумушки-сплетницы, у которой влюбляются и женятся друзья и знакомые.

Ты кажешься мне похожим на преподавателя по истории французского в моем предыдущем университете – тот же кипучий темперамент, резкие оценки и страсть к своему предмету. Через год он ушел из университета, хлопнув дверью – это неудивительно, а еще через некоторое время женился на своей бывшей студентке (а вот это удивительно!). Впрочем, если представить тебя лет через десять-пятнадцать, то перспектива такого романа – или хотя бы одностороннего увлечения тобой – кажется вполне возможной. Вероятно, ты все еще будешь выглядеть очень молодо, особенно если сохранишь стройность и прекрасные волосы, а какие-то отдельные признаки возраста – тонкие морщины в уголках рта, первая седина – только добавят тебе импозантности.

О боже. «Евгений Владиславович». Звучное, строгое имя. Как для штатного преподавателя, так и для знаменитого переводчика, который раз в полгода подключается к онлайн-конференции и небрежно отвечает на восторженное блеяние учительниц: «Спасибо, а теперь перейдем к делу».

Слабость к твоему имени у меня уже давно, и не только из-за вороха пушкинских ассоциаций, которые оно пробуждает у всякой филологической девицы, но и просто из-за того, как красиво оно звучит по-французски. Теперь мне на глаза то и дело попадаются всевозможные Эжены – не только в нашем учебнике по культуре речи, автор которого явно испытывает похожую одержимость, но и во всем остальном, что я читаю.

Кажется, если я все же покажу этот бред тебе, то ты всерьез посчитаешь, что у меня поехала крыша. Тем не менее, именно теперь я чувствую себя гораздо спокойнее и радостнее, не испытывая потребности ни говорить о тебе с людьми, которые тебя не знают, ни искать в старой переписке упоминания о тебе и редкие фотографии – в основном скрины онлайн-занятий плюс четыре фото с новогодних посиделок. Тебя там почти и не видно, да и я хорошо помню, что ты не хотел фотографироваться – как я прокомментировала эти снимки, «Женя вырывался и кричал».

Думать о том, что ты можешь увидеть этот текст, почему-то приятно, хоть я и не тешу себя надеждой, что ты проникнешься бессвязными отрывками мыслей и испытаешь катарсис. Этого и не нужно – мне не хотелось бы что-то кардинально менять в твоей жизни, поскольку я боюсь, что это повлияет на твою успешность. Но где-то глубоко во мне сидит и инстинкт маленького ребенка, который, в восхищении глядя на прекрасную игрушку, хочет забраться внутрь нее и понять, как она устроена – и в конце концов ломает.

Вот я тебя и объективизировала. Мне очень стыдно.

В прошлый раз, когда я видела снег в Питере, был конец декабря. Я заехала в город на пару дней перед отъездом на семестр во Францию и с трудом смогла вписать в свои планы встречу с группой – в самом деле, уже тогда это было новогодним чудом. Ты тогда задержался, и твою пиццу с пармской (по чьему-то выражению, «пермской») ветчиной заказывала я – и очень радовалась, что нам таки удалось выкроить день для новогодних посиделок.

И все же тогда еще почти ничего не началось, иначе до чего тяжело было бы уезжать на полгода так далеко! Теперь грустно думать даже о зимних каникулах, а потом о семестре с одним занятием в неделю. И это при том, что в выходные мне ощутимо легче, а ни один учебный день за последнее время не обошелся без срыва.

Я объясняла это ощущение Е.А. через избитую метафору зависимости (хотя мне-то откуда знать): сразу после занятий начинается абстинентный синдром, когда даже ничего не хочется, только больно и беспросветно тяжело. Но и в момент встречи я чувствую себя подавленной – только в те редкие секунды, когда удается поймать твой взгляд, увидеть улыбку и все, что я уже перечисляла, происходит всплеск эйфории и эстетического восторга, и я не знаю, куда деть глаза, чтобы это не стало очевидно и тебе, и остальным.

До чего же банально.

«А вы садитесь подальше!» – проницательно предложила Е.А.

Ну да, тогда я совсем уж незаметно буду садиться так, чтобы краем глаза наблюдать за тобой – быстрыми ударами пальцев по клавиатуре, резкими движениями рук, когда с плеч сползает куртка («снимайте пальто, здесь вам не изба-читальня!»), перекладыванием футляра для очков с места на место, вправлением карандашей под резинку (и зачем таскать столько карандашей с собой?!). Так я и сажусь на некоторых предметах, и удивительно, что никто еще не сравнил меня с подсолнухом.