Начали наш город бомбить. Приближались немцы. В городе магазины, склады с продовольствием. Их поджигали наши при отступлении, чтобы ничего не досталось врагу. Толпы людей бежали к магазинам и складам, пытаясь выхватить что-то из огня. Было полное смятение: тащили обгорелые мешки с мукой, мокрые. Они воняли бензином или керосином. Наша мама тоже решила пойти что-нибудь добыть из продуктов. Нас отвела в погреб, который был под домом, и приказала до ее прихода не вылезать. Только мама ушла, вскоре действительно начался налет вражеской авиации и бомбежка. Если существует ад, то, кажется, мы его видели. Разрывы бомб сливались в ужасный грохот; стекла вылетали; несмотря на солнечный день, на улице все померкло. Мы смотрели в выбитое окно погреба — огромные клубы земли и пыли поднимались в воздух. Дом несколько раз после взрыва бомб так сильно содрогнулся, что мы начали страшно плакать и кричать, звать маму.
Через какое-то время все стихло, опять постепенно стало светло, солнечно, только ужасный запах гари, дыма разъедал нос и горло. Пришла мама, увидев нас живыми, начала плакать от радости и смеяться. Позже она рассказывала нам, что, подходя к дому, увидела его наполовину разрушенным, а вокруг глубокие воронки от авиабомб. Она была уверена, что мы погибли. То, что мы находились в погребе, спасло нас.
У нас кончились запасы продуктов, остался только мед (у нас был сад, отец держал пасеку), да еще осталась мука, которую мама все-таки принесла из горящих складов. Мука сильно воняла керосином и гарью. Ставили таз с мукой на плиту и выпаривали запах керосина. Пекли лепешки. Называли мы их «пироги с керосином». Сильно хотелось есть, поэтому и такие лепешки быстро исчезали.
Перешли жить в землянку, которую оборудовали соседи и взяли нас с собой, приютили. После очередного налета дом наш разнесло окончательно. К счастью, мы в это время были у соседей и остались живы. Теперь у нас и мука, и мед — все осталось под обломками.
В городе началась эвакуация — немцы близко уже подошли к городу. Все улицы кишели людьми, машинами, телегами.
Покидаем город и мы. Решаем, что важнее всего взять с собой, а в сущности, у нас и брать-то было нечего, так как все осталось под обломками, кое-что из найденных и вытащенных из разрушенного дома вещей берем с собой. Помню только, что у нас было две подушки, позднее мы их на полустанке поменяем на два соленых огурца. А пока мы с привязанными за спиной подушками несем с братом еще и корзинку.
На железнодорожной станции, куда нас доставили на машине, мама оставила нас караулить немудреные вещички, а сама пошла по каким-то делам. Подошла к нам женщина и поинтересовалась, где родители. Узнав, что мама ушла по делам, сообщила, что поручено помогать носить вещи семьям с детьми. Взяла нашу корзинку и ушла. Больше мы ее не видели. Оказалась она обыкновенной воровкой, и мы лишились последнего нашего богатства.
Сколько мы ехали поездом, вспомнить трудно, так как это было не день, и не два, и не неделю. Очень долго. Часто наш состав останавливался из-за обстрела, все выбегали из вагонов и бежали в укрытия. Мы уже разбирались, что такое налет вражеской авиации, знали сирены воздушной тревоги, особенно брат разбирался во всем этом. В «теплушках» было сыро и холодно, грязно, больные и здоровые все вместе, раненые. Почти на каждой стоянке выносили мертвых и наскоро хоронили. У матери ухудшилось зрение, она почти перестала видеть, без помощи нашей не могла передвигаться. Заботы о маленькой Людочке легли на наши плечи полностью. В основном на меня. Касик во время стоянок — а они были по нескольку дней — ходил в поисках пищи. Каким образом и где ему удавалось немного подкормиться самому, да еще и нам принести, трудно сказать. Видимо, красноармейцы проезжающие давали, они очень жалели детей. Уже стояли морозы, а мы были одеты почти по-летнему. У меня на ногах были сандалии, какая-то не по росту шерстяная кофта и обвязана большой шалью. Во время одной из стоянок брат обморозил сильно ноги. Мучился он ужасно, лечить было некому и нечем. Даже бинтов не было. Ноги его были ужасны, но он не жаловался и стонал только ночью во сне. Днем продолжал ходить, переваливаясь как утка, с трудом.
Во время стоянки на одной из железнодорожных станций (названия не помню) мама забрала нас и вышла из вагона, не вынесла больше этого длинного кошмарного пути, да и нужно было искать выход из положения с братом, ходить он почти не мог, его мучили боли. Было это ночью. До сих пор меня охватывает ужас, когда я вспоминаю вокзалы военного времени, паровозные гудки, лязг металла, крики людей, особенно ночью.
Итак, мы остались на этой станции, а поезд ушел без нас. В здании вокзала было полно народу, кто сидел на чемоданах, кто на узлах… Усталые, измученные люди спали прямо на голом полу. Найти свободное место оказалось сложно даже там. Помыкавшись, мы дождались утра и пошли искать пристанища. Какой-то сердобольный старик пожалел мать — пустил нас к себе в дежурную комнату при вокзале, где он работал. Расположились мы на деревянной лавке, было очень холодно, совсем не топлено, но мы сразу все уснули после мытарств.
Помню, этот дед угощал нас вареной фасолью, для нас, голодных, это было пиршество, праздник.
Потом мама оставила меня с маленькой сестрой Людой на вокзале, а сама с братом пошла искать место, где можно остановиться, а самое главное — найти врача или хотя бы фельдшера или медсестру, чтобы показать брата и начать лечить его ноги.
Я осталась одна (сама еще ребенок) с маленькой сестрой на руках, бездомная, голодная, полураздетая. Никаких продуктов, никаких средств. 1 Іичего.
Ночевали на цементном полу на вокзале. Люда все время плакала, да так жалобно, что я тоже вместе с ней ревела, хотя я и была сама маленькая, сознание было взрослого человека, мне ее было нестерпимо жаль, я совершенно не думала о себе. Люда просила есть, кричала все время «кати» — так она называла кашу. Сейчас вспоминаю этого маленького человечка, превратившегося в крошечную старушку, и плакать хочется и кричать: «Люда, прости», хотя я и не виновата перед ней, виновата война. Днем я брала Люду на руки и шла с ней к людям, в дома. Стала просить милостыню. Находились люди, которые жалели, пускали нас погреться, делились едой. Бывало, что и вовсе не пускали в дом. Какая-то женщина, увидев, что мы совсем раздетые, дала кой-какого тряпья, я завернула в него Люду и себе обмотала ноги, которые у меня страшно мерзли, так как я была в летней обуви. Были мы грязные, в коросте и вшах, вши ползали роями по белью и в голове. Очень тяжело было носить на руках сестру, так как я была сильно истощена, не было сил держаться самой на ногах. Ночевать нас из-за вшей никто не пускал. На ночь возвращались на вокзал. Каждый раз надеялись, возвращаясь на станцию, что там нас уже ждет мама. Но ее не было. Не было много дней, долго. Было ли мне страшно и переживала ли я, что мы остались одни, не помню. В то время в людях все как-то притупилось, даже в детях, все сознание занимал голод, стремление найти пропитание, этим была занята и я, выпрашивая у людей, кто что может подать нам.
В этот день с утра не везло, никто ничего не подавал, несколько сырых картофелин да морковки. Сама погрызла морковки да сестре дала. Зубов у нее еще очень мало было, бедняга отгрызала и не жуя глотала.
В одном доме нас встретили хорошо, даже на кухню провели, пахло очень вкусно пищей. Я сразу законючила: «Тетенька, дайте поесть, у нас мамки нет». Разжалобила. Дали нам кастрюлю, в ней был настоящий борщ, красный. А в борще плавали куски густой манной каши. Борщ был прокисший, пенился, но тогда это не имело никакого значения, на это мы просто не обращали внимания, жадно похватали, наелись.
Сколько же беды принес нам этот «роскошный» обед! Люду без конца слабило, она корчилась от боли в животе, мне приходилось без конца раскутывать ее и выносить на двор, на мороз.
Возвратились на вокзал на ночевку. Удалось пристроиться на лавке. Пожалели из-за больной Люды. Ей делалось все хуже и хуже. Она притихла, есть не просит, носик заострился, все время в ознобе. Я ее успокаиваю, жалею, говорю, что скоро нас мама найдет и мы поедем домой. При слове «мама» она улыбается, бедняжка.
