– Скажите, правильно ли я понимаю, что этот журналист, тренер Добрынина, обнаруживший труп, – вне подозрений?
– Абсолютно. Эксперты определили время убийства – между двумя и тремя часами дня. На это время у него – стопроцентное алиби.
Некоторое время они беседовали о том, какие силы задействованы в расследовании, попутно то и дело съезжая на проблемы правоохранительных органов в целом. Потом Слободской сказал:
– Большое спасибо, Анатолий Иванович. Теперь – самый последний вопрос. Я уже говорил, что до разговора с вами мы не могли добиться от работников правоохранительных органов никакой информации. Свой отказ разговаривать с нами они мотивировали тайной следствия. Почему вы согласились прийти к нам и почему говорили так откровенно?
– Н-ну, видите ли... – протянул зампрокурора. – Тайну следствия, конечно, никто не отменял, но ведь я, по сути дела, не сказал вам ничего такого, чего бы вы не знали или до чего не могли бы додуматься сами. Я просто предложил вам подумать вместе со мной, так сказать, поупражняться... Кроме того, я уже третий день слышу о грядущем журналистском расследовании – так уж лучше я сам сообщу все, что вам можно знать!
– Еще раз большое спасибо за беседу, Анатолий Иванович, – сказал Слободской. – Хотя не могу отделаться от ощущения, что вы обвели меня вокруг пальца.
– Не за что, – невинно ответил Чекалин. «Силен мужик! – подумала я. – Конечно, обвел – и еще как! Заставил поиграть в детектива, поанализировать известные факты и оставил у всех чувство глубокого удовлетворения. Здорово!»
Если чекалинские ребусы позволили мне временно отрешиться от реальности, то следующая передача немедленно и безжалостно окунула меня в нее с головой.
– Сегодня в ряде мест состоялись митинги, связанные со смертью Никиты Добрынина, – сообщила дикторша без обычной улыбки. – К сожалению, кое-где не обошлось без эксцессов.
На экране возникла площадь, до отказа забитая народом. Перед толпой, на импровизированной трибуне, возвышался здоровенный детина в майке с изображением Храма Христа Спасителя, с длинными, развевающимися по ветру волосами. «Нам хотят заморочить голову! – выкрикивал он. – Нам врут в лицо, говоря, что мотивы убийства неизвестны! Не выйдет! Мы не допустим очередного геноцида русского народа!» Тут картинка сменилась, и вместо этой площади возникла другая. На ней была уже не толпа, а небольшая горстка людей. Пожилой человек с сумасшедшими глазами, захлебываясь и размахивая руками, говорил в микрофон: «Все это не ново, все это хорошо знакомо! Чудовищные предрассудки живучи, а у нас всегда любили искать козлов отпущения! Неужели сейчас, в конце двадцатого века, в стране, которая считает себя цивилизованной, возможно повторение дела Бейлиса?! Этого нельзя допустить!»
На третьей площади юноши и девушки в черных траурных майках сидели прямо на асфальте в гробовом молчании, а из какого-то невидимого глазу усилителя несся голос Никиты Добрынина. Потом камера снова показала первую площадь, а может, и не первую, а какую-то другую, но с митингом аналогичного содержания. Я никак не могла разглядеть окружающих зданий и понять, где происходит дело. Вдруг кто-то громко заорал: «Мерзавцы!» По-видимому, это относилось не к масонам, а к митингующим, потому что тут же, как по команде, началась драка. И снова все то же самое – ОМОН, крики, мат... Потом все это исчезло, и на экране появился человек в костюме и галстуке, с усталым и растерянным лицом. Подпись в нижней части экрана гласила: начальник ГУВД Москвы Андрей Николаевич Снегирев. «Обстановка в городе в целом нормальная, – сообщил он без всякого энтузиазма. – Мы полностью контролируем ситуацию. И все-таки, – тут голос его слегка оживился, – мне бы очень хотелось попросить граждан опомниться, успокоиться и вернуться к нормальному образу жизни!»
«Как же, жди!» – злобно подумала я и переключила телевизор на другую программу. Тут выступал митрополит Стефаний. Честно говоря, сама бы я его не узнала, но на экране время от времени появлялась подпись.
– Братья и сестры! Мы пережили большую трагедию, – сказал он, сильно налегая на «о». – Гибель Никиты Добрынина – наше общее горе. Так давайте же нести его вместе! Не допустим раскола нашего многострадального общества. Не нужно вражды! Злым силам наша вражда будет только на руку. Поймите это и, поняв, смирите свой гнев.
«Далеко же дело зашло! – подумала я. – С каких это пор смерть рок-певца – трагедия для православной церкви? То есть, конечно, всякая гибель – трагедия, но они же не каждый раз выступают. Стало быть, надо народ успокаивать. Только вот зачем это он насчет «злых сил»?»
В это время зазвонил телефон. Я приглушила звук и сняла трубку. Это был Костя. Кажется, впервые за все время нашего знакомства я не обрадовалась его звонку. Скажу больше: все эти дни я его боялась. Мне предстояло сообщить Косте пренеприятное известие о том, что наша поездка, по всей вероятности, срывается. А ведь он мечтал о ней не меньше, чем я! Сперва у меня не поворачивался язык, и на вопрос: «Как дела?» – я малодушно ответила: «Нормально». Совсем как в Америке: How are you? – Just fine! Но когда, после ласковых слов и приветствий, Костя сказал, что приедет в конце недели, а там уж и до нашего отъезда рукой подать, я поняла, что отступать некуда.
– Костя, – жалобно начала я, – все осложняется. Меня попросили не уезжать из Москвы... Следователь...
– Та-ак... – мрачно протянул он. – Хорошенькое дело! Что ж, винить некого, кроме себя. Нечего было оставлять визитные карточки где попало.
– К-карточки? – заикаясь, переспросила я. Он помолчал секунду и сказал:
– Ну да, карточки. Знаешь, как собачка.
Я поняла, что он имел в виду. Не надо было ходить черт знает куда, не надо было забывать записную книжку, не надо было возвращаться за ней в пятницу – не надо было «метить территорию». Это была шутка, но она показалась мне до такой степени обидной, что я чуть не заплакала. По-видимому, он понял, что переборщил, и заговорил более мягко:
– Ладно, Ирочка, всякое бывает. Приеду – решим, как быть.
– Хорошо, Костя, – сказала я. – До свидания.
Только положив трубку, я сообразила, что так и не знаю, когда именно он приезжает. Впрочем, плюс-минус один-два дня роли не играли. Соскучиться я, как ни странно, еще не успела. Должно быть, потому, что мне было совершенно не до того. Этот телефонный разговор ужасно меня расстроил. Конечно, глупо было ожидать, что Костя обрадуется, услышав про мои новости, и все-таки мне казалось, что он мог бы быть... даже не знаю... великодушнее, что ли...
Потом пришла мама, мы поужинали, поболтали, и я отправилась спать. Звонок Антона и его просьба напрочь вылетели у меня из головы.
Глава 10
В четверг утром я, наконец, отправилась на работу. Мне казалось, что я не была там тысячу лет. Эффект известный: тебе кажется, что ты отсутствовала годами, что за это время произошла масса событий, а без тебя все шло обычным порядком, и твоего отсутствия никто толком не заметил. В издательстве кипела работа. Основные силы были брошены на Никитину книжку, которую переделывали ударными темпами. Собственно говоря, ее не переделывали, а делали заново. Во-первых, шеф вставил туда все стихи с новой дискеты, которую Никита, оказывается, успел-таки передать ему в пятницу. Во-вторых, макет решено было сделать совсем по-новому. В общем, всю эту историю перевели на деловые рельсы, эмоциям места не было – к большому моему удовлетворению. Все куда-то бегали и что-то выясняли.
«Скажите, наконец, портрет в рамке или без рамки?» – надрывался главный дизайнер.
Ко мне вся эта суета отношения не имела: шеф распорядился не трогать меня. Он щадил мои чувства, а мне его гуманизм был только на руку – я села за компьютер и стала править собственный перевод. Никто мне не мешал, никто не отвлекал. Правда, раза два ко мне подходила Лиля – одна из тех компьютерных девушек, чей разговор я нечаянно подслушала в понедельник. Та самая, которая говорила про «короткий поводок». Вид у нее был растерянный и какой-то побитый – я, грешным делом, даже подумала, что она хочет попросить прощения, тем более что вопросы, с которыми она ко мне подходила, не имели решительно никакого смысла и больше всего походили на предлог пообщаться. Хотя за что, собственно, извиняться – за дурные мысли? Она ведь не знает, что я слышала их разговор. И что мне, в конце-то концов, за дело до странностей ее поведения!
