– Акростих, – сказала я. – Ты уже сто раз спрашивал.

– Ну, склероз, ну, что поделаешь! Ты лучше послушай:

Ищу я в имени твоем

Ручьев журчанье, шорох леса

И отдаленный майский гром,

Нам посланный, как...

Нам посланный, как... Как что посланный? Тьфу, черт, никак не могу придумать! Так хорошо шло, а тут заело. Не влезает – и все тут! Пить вчера не надо было и трахаться! Как же быть? Даже последняя строчка готова! Знаешь, какая? Слушай: «А, впрочем, главное – не в том...» Нравится? «Нам посланный, как...» Тьфу, дьявол!

– Нам посланный, как знак Зевеса, – вдруг брякнула я, совершенно неожиданно для себя самой. Понятия не имею, откуда он забрел в мою бедную голову, этот «знак Зевеса». Надо думать, сработал «майский гром». «Люблю грозу в начале мая...» – а там уже недалеко до последней строфы, в которой «ветреная Геба», как известно, «кормя Зевесова орла»... В общем, что-нибудь в этом роде...

– Как, как ты сказала? – завопил Никита. – Ирка, ты гений! Блеск! Неплохо у нас получается: я тебе посвящаю стихи, а ты их сама сочиняешь! Повтори-ка еще разок, я наберу.

– Что значит – наберу? – удивилась я. – Ты что, с компьютером в ванной?

– Ну да, с ним, родимым. У меня тут все приспособлено, какая-то такая штуковина – не то столик, не то полочка.

– Так ведь он же испортится от сырости!

– Испортится – и хрен с ним! У меня их несколько. Этот – для ванной. Та-ак, перебрасываем на дискету, вынимаем... Та-ак, прекрасно... «А, впрочем, главное – не в том...» Из этого мы сделаем романс... Скоро услышишь по телевизору. Знаю, знаю, ты не любишь. Так ведь никто не догадается. А мы никому не скажем. Или скажем? Слушай, так как насчет записной книжки? – вдруг без всякого перехода спросил он.

«Может, все-таки забрать? – малодушно засомневалась я. – Ведь устроит завтра цирк, как пить дать устроит! Не зря такой кроткий... Пересечься с ним прямо сейчас где-нибудь в городе, если, конечно, он собирается выходить, время еще есть...»

– Какие у тебя планы? – поинтересовалась я на всякий случай.

– Ясное дело, грандиозные! Сейчас вылезу из ванны, вытрусь и допишу письмо Люське. Позавчера начал, все никак кончить не могу. Я ей уже два месяца не писал – нехорошо.

«Не годится, – подумала я. – Не успеваю. Ну и черт с ней, с книжкой. Я ведь уже решила плюнуть и не суетиться»

– Напишу и пойду обедать с евреем.

Я подумала, что ослышалась.

– Пойдешь – куда?

– В ресторан. Еврей меня пригласил.

– Что ты такое несешь, Никита? – не выдержала я. Что значит: с евреем? Ты теперь обедаешь с представителями разных народов? По национальному признаку?

– Не по национальному признаку, а по государственной принадлежности. Ну да, не с евреем, конечно, – с израильтянином. Ты ведь про мои дела ничего не знаешь, тебе неинтересно. А я, между прочим, собираюсь на гастроли. В Австрию, в Венгрию, а потом в Израиль. Что тебе привезти?

«Тьфу, нелегкая!» – сказала я про себя.

Никита, не дожидаясь ответа, продолжал:

– Евреи не только меня позвали, у них там целая программа. Этот, который в ресторан пригласил, приехал договариваться. Вообще-то это не мое дело, а Антона, но они там чего-то не поделили. Помнишь Антона?

Антона я помнила. Это был Никитин менеджер, или артдиректор, или, как это там называется... Никита называл его «импресарио». Самоуверенный и крайне, на мой взгляд, малоприятный тип. Я вообще не понимала, как с ним можно о чем-нибудь договориться. Впрочем, откуда мне знать, – может, как раз такой и нужен. Во всяком случае, судя по Никитиным успехам...

– Пойду, поговорю, узнаю, в чем дело, – продолжал Никита. – Я этого дядьку видел, он мне нравится. Слушай, кстати, у меня к тебе лингвистический вопрос. Хотя ладно, это потом, при встрече. Неохота сейчас бумажку искать. Так что с книжечкой будем делать?

– Ничего, – решительно сказала я. – Привезешь завтра.

– А почему не сегодня?

– Сегодня я занята.

– Ах да, как же, как же! Мы же теперь себе не принадлежим. У нас же теперь новая жизнь! – завел Никита, и моя хрупкая надежда на то, что он взялся за ум, разлетелась вдребезги.

– Положу трубку, – прошипела я, хотя на самом деле эта угроза не имела реального смысла. Опыт показывал, что с Никитой лучше расставаться мирно, в противном случае он мог перезванивать до посинения.

В этот раз он почему-то неожиданно быстро пошел на попятный:

– Ладно, не злись! Больше не буду. Не хочешь узнать, кто у меня ночевал?

– Не хочу, – отрезала я. – Извини, Никита, я правда тороплюсь. Увидимся завтра. Пока!

Знала бы я, до какой степени заинтересует меня этот вопрос всего через пару дней – и почему он меня заинтересует...

До Костиного приезда надо было успеть сделать несколько дел. Во-первых, домыться и высушить голову. Потом одеться, накраситься, собрать сумку, с учетом туалета на завтрашний вечер, сделать заготовки для салатов, которые я собиралась закончить у Кости на даче, там же разложить по банкам и доставить к праздничному столу. На все про все у меня оставалось около двух часов. Я энергично взялась за дело и к четырем была в полной боевой готовности.

Из зеркала на меня смотрела высокая и худая рыжая девица, весьма эффектная, зеленоглазая, с пикантными веснушками на носу, в светлых джинсах и белой рубашке с засученными, рукавами (джинсы я надела в расчете на загородную вечернюю прохладу, а в машине можно будет открыть все окна). Вполне ничего себе девица. В общем и целом я осталась собой довольна.

В четыре Костя не приехал. В половине пятого я начала волноваться, а без двадцати пять раздался телефонный звонок. Костя просил прощения за задержку и объяснял, что никак не мог ни вырваться раньше, ни позвонить. Почему- то его было очень плохо слышно.

– Не сердись! – доносилось откуда-то из неведомой дали. – Я не виноват! Только, пожалуйста, никуда не уходи, сиди дома. Слышишь? Я скоро приеду.

Дома – так дома, я, собственно, никуда и не собиралась. Я не рассердилась, – по-моему, глупо обижаться в таких случаях. У всякого человека могут возникнуть неожиданные срочные дела. У Кости с утра была деловая встреча, – что ж, значит, она затянулась. Я считаю, что деловую сторону жизни мужиков следует уважать. Хотя, конечно, сестрица моя все равно сказала бы, что я слишком многое им прощаю. Она вообще гораздо жестче меня.

В пять пришла мама и очень удивилась, застав меня дома. Мы выпили чаю и поболтали – я наконец получила возможность выговориться и в красках живописала свой утренний поход. Потом мама включила телевизор, а я ушла к себе в комнату и завалилась с книжкой на диван.

Мамин голос прозвучал так неожиданно и резко и был до такой степени не похож на обычный мамин голос, что я вскочила, как ошпаренная, и опрометью бросилась к ней. То, что я увидела и услышала, было абсолютно немыслимо. Я увидела фотографию Никиты во весь экран и услышала взволнованный голос диктора:

– ...У себя в квартире выстрелом в затылок. Пока мы не располагаем никакой дополнительной информацией. Наши корреспонденты выехали на место происшествия. Мы будем ставить вас в известность обо всем, что нам удастся выяснить...

Если когда-нибудь на суде меня спросят, что я испытала в эту минуту, я отвечу совершенно искренне: «Ужас, господа присяжные, величайший ужас». Хотя что я... какие присяжные, какой суд?..

В первую минуту мой разум категорически отказался постигать тот факт, что человек, с которым я час назад разговаривала по телефону, лежит теперь в виде трупа на полу собственной квартиры. Это был полный абсурд. Я никак не могла свести воедино два события: тот разговор и эту информацию по телевизору. Этот ужас несоответствия вытеснил в первую минуту все прочие ощущения. Я сползла на пол и застыла, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой, чувствуя нарастающий шум в ушах.

Мама дрожащими руками капала что-то в две рюмки сразу. Одну протянула мне, другую выпила сама. Не знаю, что это было за лекарство – у мамы есть капли на все случаи жизни, – но после того как оно обожгло мое нутро, я частично восстановила способность соображать.