Грядущие беды и неприятные разговоры мало волновали уцелевшую девочку, идущую сквозь нарисованный лес. Она несла в рюкзаке целый год жизни для человека, который научил ее, что от медведя нельзя убегать. Никакой ему обеспеченной старости, никакого ей высшего образования. Никакой уверенности в будущем. Наверное, им уже ночью придется покинуть дом и скрыться, уехать куда глаза глядят. Наконец-то. Прочь от проклятой горы. На целый год.

Это немало, этого вполне достаточно.

Только бы успеть до заката.

В этом нет ничего противозаконного, и все-таки каждый раз Влад воровато озирается. Где-то там, за стальными дверями, льнут к амбразурам глазков соседи по лестничной клетке. На камуфляже стоящего в дверях мужчины висит солоноватый аромат прогоревших березовых веток. На кирзовых сапогах – ошметки летнего разнотравья. За плечами – тощий рюкзак. А на руках – кровь времени. Влад сдвигается к стене, превращается в египетскую фреску, пропуская Охотника.

Снедаемые каждый своим нетерпением, они мнутся в прихожей. Владу не терпится получить товар, Охотнику не терпится убраться отсюда, но они делают сотни ненужных телодвижений, оттягивая момент передачи. Потому что Охотнику, как бы он это ни скрывал даже от самого себя, до смерти хочется шагнуть за пределы прихожей, хоть одним глазком взглянуть на кухню, спальню и гостиную, в которой никогда не было гостей. Хочется увидеть, настолько ли там все дико и причудливо, как рисует его воображение. А Влад…

Влад попросту боится. Он смотрит на траурный пакет из «Красного и Белого» и боится запускать руки в его раздутое нутро. Пакет напоминает ему дохлую крысу, даже после смерти источающую иррациональную угрозу.

Охотник смущенно кашляет. Его плавающий взгляд гуляет по однотонным обоям и плотно прикрытым дверям цвета венге. Он думает о супергероях из кино, счастливых обладателях рентгеновского зрения, и завидует им черной мальчишеской завистью. Влад кладет на этажерку конверт с деньгами и принимает пакет. Конверт пропадает во внутреннем кармане камуфляжной куртки. После первой сделки Охотник ни разу не пересчитывал.

Влад высыпает содержимое пакета на заранее подстеленные газеты. С мягким шелестом невесомые серые перья засыпают бумажный спам. Наметанный глаз без труда различает обман. Два пера, кажется, журавлиных, Влад возвращает гостю. Тот без тени смущения прячет их вслед за конвертом. Это их негласная игра. Влад уверен, что гость подбрасывает фальшивки специально.

Ссыпав перья обратно в пакет, Влад кивает Охотнику, и тот кивает в ответ. Влад знает, что любопытные соседи прильнули к его двери, желая пронюхать, прознать, уловить хоть мельчайший намек на происходящее. Однако, когда дверь открывается, лестничная клетка подозрительно пуста, и Влад снова ощущает, как вибрируют их острые носы, как настороженно топорщатся уши, там, в темных затхлых отнорках многоквартирного человейника.

Охотник проскальзывает в приоткрытую дверь и, вопреки неудовлетворенному любопытству, выдыхает с облегчением. Влад не видит этого, перед ним только широкая спина в красках летнего леса, но воздух дрожит от этого могучего выдоха. Трудно не заметить. Каждый раз Владу кажется, что эта встреча последняя, но с новым сезоном ему приходит короткая эсэмэска: «Как обычно?» И он отвечает еще короче: «Да».

Пакет в руках чуть тяжелее воздуха, но Влад обхватывает его двумя руками. В спальне аскетический минимализм и чистота, мебель из «Икеи», краски из «Леруа Мерлен»; Охотник, попади он сюда, остался бы разочарованным. Бесшумный робот-пылесос, получив долгожданную свободу, между ног Влада проскальзывает в коридор, подъедать редкие крохи высохшей грязи и лесные былинки. Влад садится на кровать, достает из тумбочки маникюрные ножницы и аккуратно, стежок за стежком, вспарывает подушку. Из нее несет несвежим дыханием.

Разорванный рот наволочки блюет слежавшимися серыми перьями.

Владику было шесть, но ругаться, как взрослые, он уже умел. Наслушался всякого. Немного от старшего брата Тёмки, но больше от маминого нового друга дяди Андрея Которого-Нельзя-Называть-Папой. Тёмка на четыре года старше и две головы выше Владика, непостижимый великан, всевидящий и всеведающий, однажды пробовал курить, прятал под матрасом журнал с голыми женщинами и матерился редко, но умело. Другое дело дядя Андрей, Которого-Нельзя-Называть-Папой. Этот, выпив водки, начинал строчить как пулемет, заворачивая не какие-то там трехэтажные, а, наверное, стоэтажные матюги.

Владик, наизусть помнящий «Бородино» и все песенки из «Фиксиков», без особого труда запоминал даже самые цветистые обороты, падающие из златозубого рта дяди Андрея. Ругаться, как взрослые, Владик умел, но… стеснялся. Тем более при Девочке.

– Но это же какая-то… фигня? – тщательно подбирая слово, спросил Владик.

– Ха… Городской мальчик!

Девочка фыркнула и закатила глаза так высоко, как, должно быть, умеют только маленькие девочки и святые со старых икон. Она была на пару лет старше Владика, и на самом деле у нее было имя. Точно было, она сама его сказала там, возле ржавой сельской водоколонки, напоминающей вросшего в землю робота. А он, как настоящий мальчишка, тут же его забыл.

Света, может? Или Маша, мультяшная подружка терпеливого Медведя? Девочка была вылитая Маша, маленькая, веснушчатая, с огромными кроличьими резцами, торчащими из-под верхней губы. Но нет, точно что-то на «А»… Алёнка? Владику хотелось, чтобы ее звали Алёнкой, как шоколадку.

Они сидели на сложенных квадратом бревнах, до блеска ошкуренных задами детей и подростков, что с незапамятных времен приходили на эту укромную поляну: посидеть у костра, запечь картошку, покурить тайком, а то и сорвать первый поцелуй. Вокруг притих августовский лес, вялый, чуть живой от затяжной жары. Лес лениво наблюдал за Владиком, отчего на предплечьях мальчика проступали мурашки.

– Когда моей тете было шестнадцать лет, – проникновенным страшилочным голосом сказала Девочка, – они с подружками тут гуляли. И одна подружка спросила. И тетя сказала, что насчитали они всего два. А через четыре года подружка на речку пошла, трусами за корягу зацепилась и утонула. Понял?

– Так не бывает! И вообще четыре – это не два.

– Вот дурачок! Как только два года прошло, смерть уже за тетиной подружкой ходила. Если бы захотела, то могла и на Новый год ее забрать, как только часы двенадцать раз пробили, или в любой другой день.

– Точно фигня.

– Ой, только не говори, что ты струсил!

Еле заметные белесые брови Девочки нахмурились подозрительно, но в глазах выкидывали коленца озорные чертенята. Легко, совсем как взрослая женщина, она ловила глупого мальчишку на его же словах, и Владику оставалось лишь краснеть и прятать взгляд в прибитом дождями, давно не ведавшем огня кострище.

– Боишься, что и тебе всего два года осталось, да? Или меньше, представляешь? Год! Ужас как страшно! Ну а я ничего не боюсь…

Конопатая мордочка приобрела мечтательное выражение. Девочка полуобернулась к лесу, запрокинула голову и с театральной ленцой спросила:

– Кукушка-кукушка, сколько мне жить осталось?

Голова Владика втянулась в плечи. По счастью, Девочка, увлеченно слушающая едва различимый шелест листьев, ничего не заметила. А то не избежать бы новых насмешек. Так они сидели несколько бесконечно долгих протяжных ударов сердца. И вот когда ожидание неминуемой беды сделалось невыносимым, лес ответил непринужденно и почти ласково:

– Ку-ку!

Владик со свистом выдохнул, но сразу зажал рот ладонями – с такой яростью шикнула на него Девочка. Подсчитывая отмеренные годы, губы ее едва уловимо артикулировали: два, три, четыре… Владик, скрестив пальцы на руках и ногах, с затаенной надеждой вторил: пять, шесть… боясь, что вот сейчас, сию секунду оборвется это волшебство и высоко в небесах, отмерив жизненный путь Девочки, щелкнет невидимый клюв, похожий на ножницы тех страшных старух из книжки с древнегреческими мифами. А когда он все-таки щелкнул, Владик долго не мог поверить и считал дальше: семнадцать, восемнадцать… Он готов был считать хоть до ста, хоть до тысячи, хотя еще никогда не считал так много, но Девочка подвела итог честно: