Подлинным праздником было появление кукушки для чабанов и для гайдуков. Старый воевода Панайот Хитов так ободрял свою дружину. «Слышите, ребята, — кукушка кукует! Значит, не помрем!» Ждут кукушку и чабан, и пахарь — по ее зову начинают сеять фасоль и пшеницу.

Вот и получается, что пенье кукушки — не только предвещание и зов, — оно и предсказывает, и заклинает, и указывает на поворотный момент времени года.

И все-таки кукушку не любят: она сносит яйца в чужие гнезда и подбрасывает своих птенцов на воспитание другим птицам. А почему она это делает? Перед чем отступил ее материнский инстинкт, во имя чего принес себя в жертву? Почему Природа лишила ее радости заботиться о своих детях, приглаживать клювом их взъерошенные перышки, чувствовать, как рядом бьются их маленькие сердца? Случайность это или каприз? А может, наказание? И для чего нужна эта исключительная жертва?

А что если Природа лишила ее материнства затем, чтобы кукушка полностью посвятила себя главному призванию Провозвестницы весны?

Во имя этого призвания кукушка терпит страшные невзгоды. Она прилетает к нам в самом начале апреля и частенько попадает под так называемый «кукушечий» снег. Бедная птица мерзнет, ей холодно, но она никогда не возвращается в теплые края и не запаздывает. Наверное, знает, что и здоровые, и больные ждут, когда возвестит приход весны ее выстраданное, призывное, радостное «ку-ку!»

А мы ее ругаем: она-то и обманщица, и ленивица, она и такая, и сякая. И все потому, что подходим с нашими грубыми человеческими мерками к одной из самых поэтичных выдумок в общем-то строгой Природы, которая вздумала соединить все ароматы, голоса, трепетные надежды и восторги волшебницы-Весны в одном-единственном звуке, доходящем до каждого сердца, в призывном «ку-ку».

Перевод Т. Митевой.

ГОЛУБОК И ГОРЛИЦА

Я стою у окна и смотрю, как на крыше соседнего дома голубок и горлица затевают свою весеннюю любовную игру.

Почин принадлежит голубю, который пытается пропеть самую нежную, самую убедительную песню, чтобы понравиться своей избраннице, но его зов явно не долетает до горлицы, сидящей на краю крыши: не успеет голубь заворковать, как по улице промчится мопед, и любовный призыв птицы заглушает рычание проклятой тарахтелки… Голубь снова начинает звать горлицу, но его воркование тонет в новом шуме, и объяснение между несчастными птицами опять не получается. Горлица рада услышать любовное признание, своего избранника, она поворачивается к нему, надеясь услышать долгожданное «гу-у, гу-у», но ее оглушает шум проезжающей машины. Горлица видит, что голубь кичится, надувает шею, но вихрь звуков заглушает его голос.

Отчаявшийся голубь взлетает на трубу — надеется, что с высокого места его голос будет слышен, — но все напрасно. Убедившись в тщетности своих усилий, он умолкает, от обиды перья встают торчком: дама сердца не обратила на него внимания, наверное, она разлюбила его, оттого что крылья пропитались запахом гари и бензинового чада…

Он не знает, что горлица страстно любит его, но моторизованная лавина, бушующая на улице, не дает им возможности понять друг друга.

Проходит день, два — и кипенье молодой крови стихает, любовный период кончается, а у голубка и горлицы не получилось свидания, и птенцов у них не будет. Гнездо их пусто — ни яиц, ни птенцов, а сами птицы затерялись в городских туманах.

Перевод Т. Митевой.

ПРОИСШЕСТВИЕ

Вся жизнь нашего горного села крепко-накрепко связана с козами. Коза — животное хитрое, она и в засуху, и в слякоть найдет себе корм, даст молока и хозяина голодным не оставит.

Козье же молоко ближе всего к человеческому. Если младенец осиротеет, его можно поить козьим молоком, посмотришь на него и — не догадаешься, что ребенок рос без матери. А если козье молоко заквасить да накрошить в него кукурузного хлеба, то получится такая тюря, что лучше не бывает. Бациллы в козьем молоке буйные, они шумят и пенятся, не успеешь нагнуться к миске, как лицо побелеет от брызг.

У нас с незапамятных времен питаются буйным козьим молоком и доживают до преклонных лет, поэтому в селе полно восьмидесятилетних стариков, которые до последнего вздоха дергают чечевицу в кооперативном хозяйстве.

Опять-таки козьей тюре, по словам фельдшера Минчо, мы обязаны тем странным с медицинской точки зрения обстоятельством, что у нас почти не бывает гипертонии и гриппозных заболеваний, и село наше — одинокий остров во всемирном океане гриппа, который то и знай заливает человечество своими страшными волнами.

А что сказать о вяленой козлятине — бастурме?

В старые времена, когда младенца отлучали от груди, не было в продаже ни сосок, ни импортных питательных смесей из сушеных бананов. Отрежут кусок бастурмы, сунут младенцу в рот — и пускай жует. Если он после этого уцелеет, то сможет спокойно есть сырую кожу вместе с шерстью, ничего с ним не случится.

Парни у нас растут на козьем молоке и укрываются теплыми одеялами из козьей шерсти, оттого из них выходят добрые солдаты. В первую мировую войну из села ушло на фронт шестьдесят два мужика, а пришло двадцать три, и только двое из них не получили крестов за храбрость, от стыда они даже не вернулись домой, а остались в соседнем селе.

Одно плохо: несмотря на всю разъяснительную работу, которая ведется с моими односельчанами последние тридцать два года, общественное сознание у них еще хромает. Всякий хочет держать коз и пить молоко, а вот козла завести никто не желает. Всем известно, что козел молока не дает, мясо его никуда не годится, вот каждый и надеется, что козла будет держать кто-нибудь другой, а другой надеется на третьего, третий — на четвертого, и в конце концов получилось, что на все село остался один старый самец, который зимой внезапно отдал богу душу.

И вышло так, что к самому Димитрову дню, в ту пору, когда коз надо случать, село Яврово оказалось без производителя. Народ спохватился — что делать? Каждый понимал, что если упустить время, то не будет ни козлят, ни молока. А куда старикам без козлят и молока? Ведь у нас из двухсот пятидесяти душ населения всего четырнадцать моложе сорока лет, а двадцать семь — моложе шестидесяти. Остальные подбираются к верхней возрастной границе: кому под девяносто, а кому и под сто. Когда наше село объявили бесперспективным и закрыли в нем школу, молодежь сбежала в город, и остались одни старики.

Старики да козы. Вот и неудивительно, что смерть единственного козла вызвала всеобщую тревогу. Стали даже поговаривать о том, чтобы выписать козла из-за границы. Один паренек, шофер международного автотранспорта, женатый в нашем селе, сказал тестю, что в Афганистане козлов сколько хочешь и что он может привезти одного — в порядке валютного обмена. Однако от импортного козла наши отказались, потому что удалось выпросить одного в соседнем селе Лясково. Лясковский козелок оказался молод, но старателен, всю душу вкладывал в работу. День-другой все шло как по маслу, довольные хозяева уже потирали руки, и тут грянула весть: козлик-то плох. Оказался он буен и нетерпелив, сил не рассчитал — в нашем стаде около тыщи коз, жирных да ненасытных, — и вот теперь он свалился с ног и не встает.

Невзирая на поздний час народ побежал на пастбище. Производителя принесли на двух слегах, застланных ветками. Валясь с ног от усталости, носильщики положили его перед домом, где у нас размещаются и гостиница, и ресторан, и бакалея. Лежит козел — не встает, даже глаз не открывает. Тут со всех сторон посыпались советы: один говорит, что ему надо влить в рот молока с чесноком, другой рекомендует сделать массаж шеи и накормить орехами, а третий утверждал, что две стопки мятной водки живо поставят недужного козла на ноги, и даже попытался влить козлу водку в горло.