Из дома выходит Галунка с решетом. Не успевает двор огласиться привычным «цып-цып-цып», как отовсюду к ней бросается со всех ног пернатый народ — истошно кудахча, распустив крылья. Вся эта орава окружает Галунку, а она сыплет пригоршнями просо, которое льется на землю золотистыми струйками. Порой какая-нибудь из куриц с криком подскакивает — кто-то долбанул клювом. Остальные начинают наскакивать друг на дружку, сердито вытягивая шеи… Галунка водворяет порядок длинной хворостиной: хлестнет забияку, что норовит тюкнуть клювом соседку, не дает спуску прожорам, следит чтобы тем, кто послабее, тоже что-нибудь перепало.

Но вот Галунка как будто забывает про кур. Просо у нее все вышло, но она, не замечая этого, держит руку в решете, а сама с ласковой улыбкой смотрит куда-то в сторону: любуется серой утицей, пестренькой, как перепелка, с крапчатой коричневой грудкой и тонким белым ободком вокруг шеи. Возле нее, точно юркие букашки, снуют в траве утята — черненькие, с желтыми отметинами и широкими клювиками лопаткой.

Серая уточка — Галункина любимица. Утки, как известно, редко сидят на яйцах сами. Обычно утят выводят курицы, которым подкладывают утиные яйца, а вот серая утица вывела свое потомство сама — и за это Галунка любит ее еще больше. Никто не заметил, когда уточка нанесла яиц в зарослях густой высокой крапивы возле каменной ограды, подальше от любопытных глаз. Босому человеку туда не пройти: можно напороться на осколок стекла или ржавую жестянку, а к тому же люди боялись, что там водятся змеи. Вот там, в бурьяне, в один прекрасный день серая утица и вывела утят.

Галунка управилась с курами и отбросила хворостину. Вынула из решета глиняный черепок с замешанными в нем отрубями и стала бросать их утице. Утята, как проворные жучки, накинулись на корм, бесстрашно подбегая к Галункиной руке, а их мать, серая утица, стояла поодаль. Ей хотелось убежать, но она не решалась оставить свой выводок и тихонько покрякивала.

— Поди-ка сюда, чего робеешь! — сказала Галунка. — Ну и дикарка же ты у меня… Ишь, какая строптивая!..

С вздернутой головкой, гладенькая, опрятная птица напоминала дикую уточку, казалось, она вот-вот взмахнет крыльями и улетит. Так и осталась она, пригожая, с нежным материнским сердцем, неприрученной, боязливой.

«Вот так же и девка, какая смешлива да норовиста, часто нерадивой слывет, — дескать, из нее не выйдет хозяйки, — думала Галунка, имея в виду и себя, — а глядишь, такие становятся отменными хозяйками и матерями».

Такой была и серая утица, за то и пришлась она по душе Галунке. Нарадовавшись вдоволь на свою любимицу, Галунка вытряхнула на траву остатки отрубей и как всегда улыбчивая, пригожая да статная, с закатанными до округлых локтей рукавами, направилась к дому. Проходя двором, она заметила, что место, где только что копошились куры, опустело. Куры снова разбрелись по двору и по саду, выбрались на лужок. Один только гусак сидел под акацией возле каменного корыта и смотрел в сторону погреба. Неотрывный, выжидающий взгляд его красных глаз напомнил Галунке о другом важном деле. Она поставила решето на ступеньку крыльца и спустилась в подвал. Гусь привстал и вытянул ей вослед шею.

Из темного проема двери, ведущей в подвал, донесся приглушенный крик. Гусак немедленно откликнулся на этот зов — громко, пронзительно, потом, постояв некоторое время на одной ноге, выпустил вторую. Тут из двери подвала вышла сидевшая там на яйцах гусыня, тоже белая, с пепельно-серыми мазками на спине и крыльях. Еще раз издав призывный клич, они сошлись на полдороге и о чем-то радостно загоготали.

Потом они принялись вразвалку, бок о бок, расхаживать по двору. Галунка бросала им кукурузные зерна, и гуси их клевали. Вернее, клевала одна гусыня, а гусак умиротворенно поглядывал на нее. Поев, птицы опять стали прохаживаться, о чем-то переговариваясь.

Так они прогуливались, пока Галунка не загнала гусыню в подвал. Оттуда донесся ее приглушенный, будто из дальней дали крик, на который гусак тотчас откликнулся. Гусак долго с недоумением таращился на захлопнувшуюся дверь подвала. Потом, пошатываясь, как пьяный, прошелся было по двору, лениво и неохотно пощипывая траву. Но вдруг прервал свою невеселую прогулку, встал, как вкопанный, прислушиваясь, не его ли кличут, и, вернувшись на старое место, устроился под акацией, уставился на закрытую дверь подвала.

Там просидел он до самого вечера, а наутро все повторилось сначала. Гусак то дремал, стоя на одной ноге, то умащивался на траве, спрятав голову в перья на спине или на груди. Он дожидался часа, когда Галунка, вынеся птицам корм и порадовавшись своей дикарочке, давала ему возможность повидаться с гусыней.

Два дня кряду Галунка не выпускала гусыню. Со счастливой улыбкой бегала в подвал, искоса поглядывая на гусака. А он сидел и удивленно таращил глаза на притворенную дверь, из-за которой доносились какие-то новые, странные звуки. Гусак перестал спать, все стоял, вытянув шею и чутко прислушиваясь.

На третий день Галунка, как всегда оживленная и веселая, открыла дверь и из глубины подвала донесся приглушенный крик гусыни. Верный себе гусак немедленно отозвался. На этот раз голос его звучал особенно пронзительно и победоносно. Опередив Галунку, на порожек вслед за гусыней высыпало штук десять желтых пушистых гусят. Гусак не поспешил им навстречу, остался на месте. Оглядел выводок сначала одним, потом другим глазом. Затем поднял серую перепончатую лапу и, подержав ее в воздухе, будто занемевшую, опустил на землю, потом проделал то же самое с другой ногой. И вдруг принялся притоптывать попеременно обеими лапами, то замедляя, то убыстряя темп — казалось, он плясал хоро, норовя задрать голову как можно выше и важно пуча глаза.

Гусак закончил танец и направился к выводку, вытянув вперед шею. То же самое сделала и гусыня, и тут поднялся радостный галдеж — встреча была долгожданной с одной и с другой стороны, гусаку и гусыне было о чем поведать друг другу.

И вдруг гусак, оставив семейство, погнался за Аго, показавшимся из-за сарая, и вцепился клювом в штанину.

— Гляди-ка, он еще и кусается!.. Ровно собака какая… Пошел вон! Марш! — закричал Аго, замахав на гусака руками.

Гусыня с выводком направилась к воротам. А гусак, злобно шипя, увязался за чьей-то собакой. Потом ему попался на глаза рябой петух, он погнался за петухом. Гусиное семейство высыпало на лужок. Свежая трава была согрета солнцем. Гусята учились щипать траву: ухватится гусенок за стебелек, дернет что есть силы, травинка оборвется, а он — кувырк на землю. И опять все начинается сначала. Примеру братца следовали остальные. Гусак же стоял с поднятой головой, глядя вокруг красными глазами, в которых горел злой огонек, — ни дать ни взять солдат, готовый встретить грудью любую опасность.

А Галунка, словно забыв про гусят, спешила к серой утице.

— Ну-ка поди сюда, дикарочка… Касаточка ты моя, — ласково звала утицу Галунка.

Но пока утята, черненькие с желтыми отметинами и широким клювиком лопаткой, клевали отруби, серая утица держалась в сторонке.

— Ах, ты моя дикарочка!.. — приговаривала Галунка.

Утица и в самом деле была дикая. Такая славная, с блестящим оперением, с крапчатой коричневой грудкой, похожая на перепелку. И оказалась заботливой матерью: сама, без чужой помощи вывела утят из зарослей бурьяна, где поблескивали зеленые бутылочные осколки и водились змеи.

Перевод Н. Казариновой.

НА УТРЕННЕЙ ЗОРЬКЕ

Солнце только-только всходит — малиновое, без блеска. Миг, другой — и будто огненные стрелы пронзают утренний холодок, и по стогам сена и сеновалам, по крышам амбаров разливается алый свет, радостный и чистый. Такой же алый свет озаряет и верхушку акации перед хозяйским домом. Высоко, на сухой черной ветке сидит дрозд. Он склоняет голову и чистит перышки, не глядя по сторонам. Но вот солнце уже сияет в полную силу. Дрозд вспархивает, взлетает на ветку повыше, поворачивается к солнцу и заливается трелями. Его перья отливают холодной синевой металла, крылья птицы опущены, глаза поблескивают. Трепеща всем тельцем, дрозд упивается щебетом…