Мама работала на какой-то базе. Боренька узнал это непонятное слово одним из первых. Вечерами оно без конца звучало в их доме: «база», «база», «ба-за»… Мама всегда являлась со свертками или туго набитыми сумками. Переступая порог, сообщала: «достала», «сделала», «вырвала с мясом», «горло перегрызла, а взяла»… Бабушка немедленно закрывалась в своей комнатушке, а мама прятала добытое по разным шкафам и угощала чем-нибудь вкусным, чего не водилось в их погребке.
— Ешь, милый! Ешь больше! — упрашивала мать. — У тебя слабое здоровье.
А то, бывало, примеряла что-нибудь из добытой одежды и, радуясь своей удаче, поучала, а вернее, рассуждала сама с собой:
— Только так, сынок, и жить надо. Что попало в руки — не выпускай, держи крепче, а то вырвут. Сейчас все о себе только и думают. Да и кругом — жулик на жулике, вор на воре.
Жили они в полном достатке, но мама почему-то всегда вздыхала, охала, брюзжала…
— Постыдись, — говорила ей иногда бабушка.
Этого было достаточно. Мама взрывалась и гремела на весь дом. А успокоиться ей было трудно.
Однажды после большой ссоры бабушка тихо, никого не беспокоя, умерла. Боря узнал об этом утром, да еще первым в доме.
Недели через две мать стала требовать, чтобы он спал в той комнатушке, где жил с бабушкой. Весь дрожа, он выкрикивал:
— Мама, я боюсь!
— А чего ты боишься, дурачок? — спрашивала мать. — Ведь я рядом, за стеночкой.
— Я очень, очень боюсь!
— Но ко мне вечерами приходят люди, — говорила она ласково. — По делу. Они будут разговаривать и не дадут тебе спать.
— А я закроюсь одеялом!
— Да и тесно нам на одной кровати.
— А как мы с бабушкой?
— Ну, не выдумывай! — горячилась мать. — Ты уже большой. Иди-ка, иди…
— Но я боюсь!
Мать силком укладывала его на бабушкину кровать. Жутко было Боре. Каждую ночь он подолгу не мог сомкнуть глаз. К матери в самом деле зачастили какие-то люди. Он прислушивался к приглушенным разговорам, сжимаясь в комочек, а ночью бредил, кричал во сне и вскакивал с кровати…
Приходили к маме только дяди. Некоторых он видел одним глазком, осторожно приоткрывая дверь. Чаще появлялся высокий черноглазый дядя с толстым портфелем. У него был звучный, красивый голос, он любил иногда тихонько напевать веселые мотивы. Однажды Боря случайно встретился с ним в коридоре. Черноглазый дядя одним пальцем поднял его подбородочек, всмотрелся в лицо, стал расспрашивать:
— Как тебя зовут? А чей ты?
— Мамин и папин, — ответил Боря серьезно.
— Ин-те-ресно…
Боренька встречался с ним и после, но всегда это приносило ему одно расстройство: дядя непременно задавал какие-нибудь каверзные вопросы. Он вызывал у Бори не только обиду, но и какое-то странное недоумение. Казалось, он видел где-то этого дядю еще до того, как тот начал появляться в их доме, — не то на улице, не то во сне.
Шла война. Ребятишки, его дружки, постоянно твердили о своих отцах, воевавших далеко-далеко. Боря гордился, что и его отец на фронте.
В год окончания войны Боря пошел в школу. У многих его дружков отцы погибли, а его отец находился в госпитале после ранения. Вернулся он только следующим летом, совершенно неожиданно. Тот воскресный день пролетел для Бори как сновидение. Он без конца заглядывал в глаза отца, гладил его руки, перебирал его ордена и медали, бегал с ним по двору наперегонки и даже боролся на лужайке. Счастье Бореньки изливалось с тем безудержным восторгом и ликованием, с каким скворцы вьют гнезда и поют песни.
Но внезапно оно оборвалось. Под вечер наконец-то явилась мама, а вместе с нею — тот черноглазый… Мать весь вечер плакала, а отец, поговорив с чужим дядей, ушел из дома. Для Бореньки это оказалось таким ударом, что с ним случился нервный припадок, и он с месяц пролежал в больнице. С тех пор он стал беспричинно раздражительным, слезливым и задумчивым.
Отец поселился в областном городе на Волге, каждый месяц присылал деньги и часто — подарки Боре. Когда Боря подрос, он тайком от матери поехал повидаться с отцом. Тот жил один, в хорошей квартире, а хозяйничала в ней его родственница — старенькая, согбенная, бессловесная старушка. Оказывается, отец преподавал в институте и писал научные труды. И вторая встреча с ним тоже вышла вроде сказки…
Закончив школу с золотой медалью, Борис немедленно, без всякого стеснения заявил матери, что поедет порадовать отца.
В доме отца к тому времени произошли перемены. Родственница умерла, а хозяйкой стала неприветливая, косо поглядывающая женщина средних лет, — и Боря догадался, что у отца появилась жена.
Отец очень обрадовался его успехам, его медали, разговаривал с ним, как со взрослым, и звал в свой институт. Но Борис рвался в Москву, только в Москву…
Поступил он в Московский университет. В январе, отправляясь на первые каникулы, сделал остановку в областном городе. Он скучал по отцу. Но жена отца, Евгения Васильевна, встретила его холодновато. Правда, она угостила его обедом, для приличия спросила кое-что о Москве, а потом, согнувшись в кресле, с какой-то неприличной вороватостью, заговорила:
— Так вот, Боря, пока нет Михаила Петровича, я скажу тебе все… — И осведомилась без всякого смысла: — Ты уже взрослый, так ведь?
Тон Евгении Васильевны насторожил и озадачил Бориса. Его руки и ноги отчего-то начали быстро леденеть.
— Конечно. Я слушаю.
— Вот и отлично, — продолжала Евгения Васильевна, обмахиваясь платком. — Значит, тебе пора все знать. Правда — превыше всего. Так ведь? Только ты постарайся выслушать меня мужественно. Я знаю, тебе будет больно, очень больно…
— Я все вытерплю. Я слушаю.
— Вот и отлично, — повторила Евгения Васильевна, начиная разговор, вероятно, не без внутренних колебаний и труда. — Теперь, дорогой мой, слушай: Михаил Петрович не является твоим отцом. Твой отец — совсем другой человек.
— Что вы говорите? — Борис вскочил, из его глаз брызнули слезы. — Это неправда! Неправда!
— Истинная, Боря…
Евгении Васильевне пришлось давать Борису даже сердечные и успокаивающие лекарства, которые оказались у нее под рукой, — должно быть, она догадалась, что случится с парнем от ее правды. Усадив Бориса снова в кресло, она продолжала:
— Теперь, дорогой мой, будь молодцом и спокойно выслушай всю историю… — Она сунула ему в руки на всякий случай даже свой платочек, словно подчеркивая этой маленькой услугой начало их новых взаимоотношений. — Михаил Петрович, твоя мать и я были друзьями в годы юности. Я полюбила Мишу Белявского, а твоя мать увлеклась одним приезжим парнем. Про свою любовь я тогда — никому ни слова. И вот не я, а твоя мать, неожиданно для всех, стала женою Михаила Петровича! Случилась какая-то нелепица, несуразица. К сожалению, такое бывает. Чем и зачем она его опутала — не знаю. Но женился Михаил Петрович на свою беду. Вскоре его мобилизовали на одно строительство, на Дальний Восток, а мать твоя тут же и давай снова крутить с тем приезжим парнем… Вернулся Михаил Петрович, а она беременна. Чуть не задохнулся тогда от обиды Михаил Петрович! И все-таки… все-таки простил ей и запретил губить ребенка! Ну, а потом война…
Совсем теряя голос, Борис выкрикнул:
— Все ложь, ложь! Я не верю!
Евгения Васильевна протянула руку к столику и взяла фотографию, тоже припасенную заранее.
— Вот, гляди… — Она передала Борису фотографию молодого, красивого, черноглазого парня. — Снимок тех лет. Видишь, какое у вас поразительное сходство? Как две капли воды.
И верно: если эту фотографию положить среди фотографий Бориса, не всякий, пожалуй, и заметит, что на ней совсем другой человек, снимавшийся, когда его и на свете-то не было. Теперь Борис наконец-то понял: странное недоумение вызывало в нем, оказывается, то поразительное сходство, какое было между ним, мальчиком, и тем взрослым дядей с желтым портфелем, который ходит в гости к матери, подшучивает над ним и напевает веселые мотивы.
Борису опять сделалось плохо. Когда Евгения Васильевна вливала ему в рот новую порцию лекарства, в дверях показался Михаил Петрович. Он понял все, что произошло, и закричал на жену с негодованием:
