Annotation

В романе «Стремнина» М. Бубеннов остается верен своему творческому кредо — писать о современниках, о героях наших дней. Писатель рассказывает о людях, преданных делу преобразования Сибири, о красоте и благородстве настоящего труженика, неустрашимого в борьбе с трудностями, борющегося за нравственную чистоту человеческих отношений. За роман «Стремнина» Михаилу Бубеннову Президиумом ВЦСПС и секретариатом Правления Союза писателей СССР присуждена Вторая премия Всесоюзного конкурса на лучшее произведение художественной прозы о советском рабочем классе в честь 100-летия со дня рождения В. И. Ленина.

Стремнина

ГЛАВА ПЕРВАЯ

I

II

III

IV

V

ГЛАВА ВТОРАЯ

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

ГЛАВА ПЯТАЯ

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

ГЛАВА ШЕСТАЯ

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

notes

1

Стремнина

Посвящаю

другу и спутнице

Валентине Ивановне

Бубенновой

ГЛАВА ПЕРВАЯ

I

Из таежной глухомани к Ангаре, взбугрив косматые загривки, выходили могучие утесы. Свирепо опуская над рекой гладкие каменные лбы, они выстраивались вдоль берегов, как два злобных бычьих стада, и только яростная стремнина мешала им сойтись на смертный бой. Но далеко впереди, на востоке, в густой синей дымке, они все же сходились вплотную, лоб в лоб…

Катер Арсения Морошки все время как ошалелый метался от берега к берегу, зачастую почти поперек всей неоглядной, с извилистым ходом, ослепительно серебристой реки; белые створные знаки виднелись издалека — то у самой воды, то на голых склонах взгорий. Гулко шлепая днищем, катер с ревом проносился у приплесков с избушками бакенщиков, мимо палаточных становий геологов и изыскателей, мимо лесистых островов со свежими медвежьими следами на песчаных отмелях. Сбавлял он ход только близ утесов, в порожистых местах, где коварно играли вилючие быстрины.

Из далекой синей дали Ангара легко, играючи несла навстречу катеру Морошки одинокие теплоходы, самоходки, караваны барж, тяжелые плоты, остроносые рыбачьи лодки, колхозные баркасы со стожками свежего сена. А вот впереди на воде показались чайки. Их было с десяток, они сидели рядком на одинокой плывущей лесине, — притомились, бедняги, на утренней охоте. Когда крупные серые чайки, бесстрашно приблизясь, вытаращили глаза на Арсения Морошку, штурвал отчего-то начал вырываться из его рук…

— Отдохни! — закричал над ухом Саша Дервоед.

Устроясь на привычном месте, белокурый курносый моторист с веселой беспечностью посоветовал как наивернейшее средство от всех бед:

— А ты не думай! Брось!

Арсений Морошка согласно кивнул, будто и в самом деле принимая совет, но его худощавое лицо еще более потемнело от дум.

…Всю неделю до отъезда в Железново с Арсением Морошкой творилось необычное: появилась странная тяга к уединению, к бесконечным раздумьям о своей нелегкой жизни. Он чувствовал в себе и то смутное беспокойство, какое вызывает у людей лишь первое веяние весны, и ту грусть, что полонит людское сердце под шум листопада и протяжные клики журавлей. Казалось, его душа страстно ждет какого-то чуда. И тогда же Арсений Морошка неожиданно, с удивлением приметил за собой, что он все чаще и чаще задерживает взгляд на радистке Геле Гребневой. А в день отъезда Морошка и совсем был смущен: оказалось, что ему до смерти не хочется расставаться с этой диковатой и замкнутой девчонкой, недавно появившейся на ши́вере^[1] Буйной. Он затосковал уже от одной лишь мысли о разлуке с нею… «Вот еще блажь-то!» — грубовато одернул он себя, кое-как собравшись с силой. Уезжал он с Буйной поспешно, будто совершал побег.

Геля все же успела крикнуть ему с берега:

— Вы надолго, Арсений Иваныч?

— Дня на три…

— Ой, как долго!

Она воскликнула тихонько, с грустью, вероятно, неожиданно для себя и отчего-то побледнела.

Второпях Арсений не заметил этого, а вчера, разговаривая с Гелей по рации, уловил странную взволнованность в ее голосе. И тут Морошке впервые открылось, как уже дорога ему эта почти незнакомая девчонка, и сердце его вдруг защемило от тревоги.

Закончив передачу сводки, Геля спросила:

— А вы скоро, Арсений Иваныч?

— Завтра, Геля, завтра!

— Только завтра…

Весь день прошел для Морошки как в тумане. Ночь он едва скоротал в раздумьях, а утром, задолго до срока, вновь появился у рации. «Волнуется из-за какого-нибудь пустяка, только и всего!» — всячески успокаивал себя Морошка. Но в голосочке Гели, долетавшем издалека, сегодня совершенно отчетливо звучали нотки растерянности. И еще не закончив передачу сводки, она снова спросила:

— Арсений Иваныч, когда же вы?

— Бегу, Геля, бегу! — быстро ответил Морошка.

— Скорее бы…

Это вырвалось у нее, как слабый стон. Кажется, он едва-то и долетел до Морошки, но в сердце его отозвался жгучей, несносной тревогой. Именно в эту минуту Морошка окончательно убедился, что Геля дорога ему навсегда, на всю жизнь. Но тут же Арсению невольно вспомнилось, что от некоторых любвеобильных парней Геле давно-уже нет покоя на Буйной. Один из таких — моторист Борис Белявский — появился всего несколько дней назад. Не успев осмотреться на новом месте, этот одинокий, задумчивый парень с тоскливо блуждающим взглядом тоже начал выслеживать Гелю. Он был особенно настойчив и, кажется, чем-то особенно неприятен ей: иной раз она опрометью бросалась от него на крутой берег, к прорабской…

За четыре часа дошли до Буйной.

Здесь у левого, южного берега над рекой вздымалась в небо отвесная скала Буйного быка из громадных темно-серых плит доломита кое-где в густых потеках яркой оранжевой ржавчины. На уступах сиротливо ютились одинокие корявые сосенки, невесть зачем поселившиеся на такой круче. Проплывая в пятнадцати метрах от утеса, нельзя увидеть солнце: утес весь день в тени, и лишь вечером, освещенный зарей, он ярко пылает густым багрянцем.

Река дрожала, проносясь мимо Буйного быка. Издали виднелась ее крупная рябь. А поодаль, за стрежнем, где обнажились широкие гладкие спины каменных глыб, река и вовсе клокотала, будто на огне, зеленые струи выворачивались пластами целины и летели, летели, словно подхваченные ветром шары перекати-поля, золотистые хлопья пены.

Дух захватывало от той неистовой силищи, что лютовала на шивере Буйной! Сердце колотилось при виде гребнистой лавины, летящей прямо в глаза!

А на северном берегу — напротив Буйного быка — виднелись мирные, местами облысевшие взгорья, где ранними веснами, на солнцегреве, сохатые выхаживали своих телят. Залитые солнцем, те взгорья казались сейчас такими далекими и синими, что их можно было принять за отдыхающие у горизонта облака.

Еще издали, с переката Гремячего, Арсений заметил, что на Буйной, в средней ее части, маячит в дымке «Отважный». Теперь теплоход-толкач, все время держась против течения, медленно спускался по шивере. Когда он оказался на траверзе Буйного быка, над рекой пронесся протяжный жалобный вой. На корме «Отважного» начали размахивать красным флажком. Но катер Морошки, несмотря на запрет, не сбавил ход, пока не достиг на реке той грани, откуда широкой полосой катилась по течению зловещая зыбь.