Еще оставалось время до посевной, когда самые крепкие, неуемные и отчаянные земледельцы из селений Полтавской и Киевской губерний сообща решили податься на амурские земли. Среди них семья Василия Трофимовича Карпенко, большая и дружная. Василий Трофимович и его благоверная, Татьяна Ивановна, народили и подняли семерых деток. Старшая дочь – Харитина, девица уже на выданье, младшенькая – Марийка, восьми годков, окончившая первый класс церковно-приходской школы, а меж ими пятеро сыновей, все как на подбор красивые, проворные да умелые.

Харитина выросла первой помощницей для матери: статная и работящая, и со скотиной управлялась, и с чугунками у печи – на все работы мастерица, такую умелицу не стыдно было благословить под свадебный венец. Уж три года как присмотрел ее чернобровый Грицко, славный хлопец, приходившийся сыном сельскому кузнецу Андрею, человеку уважаемому и на селе незаменимому. Харитина тоже не сводила глаз с возлюбленного, чуть выпадет свободный час, как они опять вместе, а про деревенские гулянки и вечеринки так и говорить нечего, водой не разольешь. Их простые и задушевные воркования любо было видеть родителям и селянам.

– А ну-ка, Марийка, клыч усих до хаты, будэмо раду держати, дило важлыва, – объявил Василий Трофимович, глава семейства.

Собрались как один: Харитина и сыновья в рядок на лавках в семейном углу. Иван восемнадцати лет, дале Давид, за ним Николка пятнадцати годов, после Степан, и Димка за младшего, которому только-только исполнилось двенадцать. Василий Трофимович – за столом, в красном углу, под образами. Последней в дом влетела Марийка.

Слово держал отец:

– Надумалы мы з матирью пэрэбратися на вильны земли, до самого Мамура. Пиднялыся вы вжэ, у оного за другим симьи пидуть, а тулытыся на десятину земли нияк нэможливо, щэ й подати выплачувати. До Харкива дийдэмо своим ходом, а там поездом, докудово довэзэ, та держава, здаеться, подмогнет. Що скажэтэ, сыны?

– Одни али з ким пидэмо? – спросил Иван.

– Богато зибралыся з села, трохи нэ дюжына возов.

Сыновья, которые сами задумывались о завтрашнем дне, заулыбались. До работы они были горазды, такой бригадой им сам черт не страшен, дай только волю, где проявить силу и сноровку. Лишь Харитина пригорюнилась, бросая растерянные взгляды то на братьев, то на отца. Чуяла она, что не составит ей дорогу ненаглядный Грицко, и сердце девичье готово было разорваться надвое: и от семьи родимой не оторваться, и от друга милого тоже.

– Мэни-то як буты? – чуть слышно проговорила она.

– А тэбэ, доня, своя розмова. – Голос отца дрогнул от предстоящей разлуки. – Залышайся на мисте, тут твоя доля. Як скинчиться пост на Вэлыкдень, зиграемо тоби свадьбу. Залышимо в приданэ хату, Жданку, корову-годовальныцу, и всэ господарство. Жывитэ з Грыцько в свити и радости, а Бог дасть, побачымося…

Апрель прошел в хлопотах по свадьбе и подготовке к отъезду. Харитина, благодарная за родительскую заботу, радовалась и печалилась одновременно. Отбыла бы часть ее души вместе с дорогими людьми, разделяя по жизни их участь…

В Полтавском уезде рубленые избы для большинства крестьян оставались мечтой, преобладали мазанки, в которых стенами служили жерди. К ним привязывали лозу или пучки соломы, и это построение замазывали глиной и белили известью трижды в год. Приходилось белить и после ливней. Полы чаще земляные, крыши под соломой. Двор ограждали плетнем или обсаживали кустарником, ворота изображали поперечными жердями. Во дворе ставили скотный сарайчик и коморю для хлебных закромов.

Василий Трофимович сумел-таки поставить рубленый дом на одну комнату, при входе печь, и угол под кухню. Стол, лавки да полати, где братья укладывались на ночь, забираясь на них с печи, – вот и вся мебель, да родительская кровать, конечно. Полати сколачивались из толстых плах настилом под потолком. Харитина с Марийкой на ночевки устраивались на русской печи.

Дети в украинских семьях воспитывались в уважении к родителям, обращаясь к ним на «вы». Воля отца была законом. Женили чаще по воле родителей. Когда кто-то противился, батька мог уговорить и оглоблей.

С хозяйством в семье Карпенко было не лучше. На десятину земли имелось однозубое пахотное рало да деревянная соха. Для ручной обработки поля – мотыга и пара заступов, для сеяния – коробка деревянная, или брали в аренду колесную сеялку. Выручала лошадка Буланка, незаменимая трудяга: соху и борону-волочильню протащит, груз какой перевезет, без нее хоть пропадай. Корова красной степной породы доилась справно, да с сенокосом хуже некуда, косили где придется. Из деревьев чтили вербу, имевшую магическую силу. Вербными прутьями выгоняли скот на пастбище, чтобы животные не подхватили болезни.

Для изготовления тканей обрабатывали лен и коноплю. Сырье вымачивали, прочесывали и мяли на досках, пряли на веретене, красили растительными красками. Столяры и бондари готовили из дерева домашнюю утварь, лавки, бочки, коромысла, долбили цельные корыта. Что помельче, то и собрали на сибирское новоселье. Василий Трофимович прихватил на семена знаменитую пшеницу «полтавка».

Украинская пища скромная, но со вкусом. Любимым блюдом были кушанья из комочков теста, сваренных в воде или молоке, – галушки, а также вареники с творогом или вишней. Из пшена с добавлением лука и картофеля готовили кулеш, заправленный салом. Гречанка ставилась под сметаной, а к борщу иной раз подавали гречневые пампушки. Суп-капустняк готовили из капусты, картофеля и круп. Реже – юшку с рыбой. Летом варили тыкву, фасоль. В почете была горилка.

Бани не было. Парились в большой русской печи, из которой выгребалась зола, пол застилался соломой, поверх холстом, на нем и грелись под овчиной. Голову мыли щелоком – отваром из золы. Зимой окошки покрывались слоем льда. Освещение каганцом. С таким житьем-бытьем не жаль было расставаться, ведь там, на реке Мамуре, сказывали, совсем иная жизнь.

А земля проснулась и зацвела невиданно светло и буйно, как никогда. Или семья не замечала прежде красот распустившихся ранних садов? Что может быть краше весенней поры на Полтавщине, когда яблоневые рощи покрыты густым белым соцветием, словно пушистым снегом под новогоднюю ночь, когда вишенные кроны манят нежными узорчатыми лепестками ярко-красных и лиловых оттенков, облепившими тонкие стреловидные ветки? Приглядываясь к бурному весеннему цветению и прислушиваясь к радостным птичьим посвистам, к монотонному жужжанию усердных пчел, участники предстоящего отъезда ловили себя на мысли, что все это благолепие уже отторгается изнутри, становится чьим-то чужим…

Ранним майским утром конный обоз на двенадцать семей из Полтавской и Киевской губерний тронулся в далекий путь. На дворе стоял 1886 год. Поначалу предстояло добраться до Харькова – тоже не ближний путь в триста верст с лишком, – там перегрузиться на поезд и доехать до Тюмени, сибирского города, докуда была проложена железная дорога, и снова гужевым транспортом до места назначения – вот и весь маршрут. Люди в тягостном молчании покидали отчий край, до мелочей знакомые места, где жили с малолетства, дружили, вели хозяйство, а то озорничали и балагурили. Придется ли еще побывать на малой родине и поклониться ей в пояс? Навряд. Вот и околица позади, и сельское кладбище под кленами и березками, где покоится с миром прах отцов и дедов. Господь с ними, да Харитина приглядит за могилками, а им, переселенцам, – в беспросветный далекий поход. Потому и тоска лежала на душе, что перед глазами медленно проплывали милые сердцу окрестности, проплывали, прощально удаляясь в безвозвратное прошлое.