— С вами, дядя, с вами, — отвечал старший, красивый, высокий малый; его добродушное, сильное лицо глядело мягко из-под войлочной шляпы, из-за косматых черных волос, румяное, яркое, веселое. На молодом человеке было синее пальто, неловкое и потертое, но оно так шло ко всей этой оживленной, свободной фигуре, что нельзя, было вообразить ничего лучше и живописнее; громкий голос был особенно звучен, размашистые движения — особенно складны. Он был рад, откровенно радовался, вызывал радоваться.

Дядя глядел и хохотал.

— Ох, побить тебя хочется! — сказал он сквозь слезы.

— Погодите, дома, — отвечал Всеволод и крикнул: — Извозчик!

— Двух надо: вон — едут… А что, ведь лучше вышло, как заранее-то я вам дал знать, что вы прощены… Чего только, голубчик, мне это стоило! проведать да сообщить… видишь: нашего казначея брат…

— Это дома, дядя.

— Пожалуй; неловко здесь… А ведь лучше, что вам заранее было известно; все-таки, знаешь, бодрее держались, а?

— Я, что ж… А Николай — он все равно конфузился. Ну, да что толковать.

— Успеем еще натолковаться!

— Нет, уж довольно и того, что было. Эй, извозчик, скорее!

Он махнул дрожкам, которые подъезжали.

— На Пески, любезный, — заговорил дядя, — оба в одно место; вон еще два седока… Да идите же! — обратился он к старику и Николаю, которые отстали.

Молодой человек молчал. Отец утирался полинялым фуляром.

— Сколько нужно? — спросил он, таща из кармана старенькое портмоне.

— Уж заплачено, садитесь, — отвечал брат. — С богом, кати!

Старик снял картуз и крестился на Исаакия.

Кругом уж было пусто, как почти всегда в этом месте. От монумента на белую мостовую пятном ложилась короткая тень. Около него двигалась другая тень: женщина, которая первая отошла от подъезда, когда другие еще дожидались. Она проходила с набережной и вошла в адмиралтейский сад. Ее темное платье мелькало между жиденькими деревьями, вдруг совсем склонилось к земле и так осталось.

Дядя, рассказывая, указал на нее Всеволоду.

Николай ехал за ними, придерживая отца за спину. Он посмотрел тоже, куда показывал дядя.

Дом был маленький, деревянный, с светелкой. Большие искривленные деревья разбросали на крышу свои нежно опушенные ветки; воробьи кружились, собаки лаяли, где-то запел петух — совсем деревня.

— И стол накрыт! — сказал дядя Всеволоду, проезжая мимо окошек.

В окошки выглянули лица. На крыльцо выбежала женщина. В одну секунду головы молодых людей очутились у нее на груди; она прижимала их обе… обе!.. целовала, рыдала, безумная…

— Э, мамочка, будет, милая! — вскричал Всеволод, поднял ее на руки и понес в дом.

В прихожей было тесно и шумно, из отворенной кухни чадило; дядя заметил это и распорядился. Толпилось множество женщин — кухарка, горничная, их знакомые, дворник, девчонка в ярком платье, барышня в шиньоне. Очень полная дама, в шелку, в кружевах, стояла на пороге залы, держась обеими руками за притолки.

— Вот они, птички выпущенные, — говорила она любезно. — А как я дальше не пущу?

Она, кажется, заранее готовила это приветствие.

— Здравствуйте, тетушка, — сказал Всеволод, подходя целовать ее руку.

— Не пущу, не стоите, не надо вас… за уши вас надо, за уши, — повторяла она, приводя угрозу в действие и целуя красивый лоб племянника. — Что вы тут наделали… Вот такие-то сцены!

Она кивнула на мать. Та сидела, как ее посадили, на сундуке, и все еще обнимала меньшого сына.

— Лизавета Николавна, довольно, друг мой. Позвольте и мне поздороваться с Колей… Дайте ей воды, — приказала она горничной. — Ольга, que faites-vous? venez isi… {что вы делаете? идите сюда… (франц.).} Коля, какой ты бледный. Ну, здравствуй… что?.. Да!.. Так и быть; что ж, ты еще так молод… Право, Лизавета Николавна, довольно; ведь есть и благоразумие…

— А пуще всего, матушка, — заговорил дядя, — голодны мы, четвертый час.

— Пожалуйте, барыня, — сказала ей горничная.

Мать ушла в кухню.

— Андрей Иваныч, братец, идем, пора!

— Нет, ведь прежде надо… — заторопился отец, — уж все готово; там и батюшка…

— Пойдемте, — повторяла тетка.

— Позвольте! — возразил ей Всеволод.

Он расцеловал горничную, тормошил девчонку, вертел старую кухарку, свою бывшую няньку, разыгрался, как маленький. Девчонка визжала; нянька его толкала.

— Э, сорвиголова какой был! Ступай-ка лоб перекрести: вот Николай Андреич, честь честью, а ты чего…

— Постой же ты, старая, — закричал он, хохоча, и погнался за нею в кухню.

— Всеволод, mon cher! Ах, шалун! Оставь их! — вступилась тетка. — Иди, там ждут.

— Тетушка, что ж Оленька не целуется? Загордилась, что ли, или уж оттого, что невеста?..

— Да иди же!

В зале был священник, еще гость, отставной военный, и нарядная дама, устало сидевшая на диване.

— Вот! — сказала тетка, смеясь, ведя Всеволода и представляя его гостям. — Я говорю, что их следует…

Гость подал руку; гостья медленно протянула свою и прошептала:

— Поздравляю вас.

Священник надел ризу; дьячок готовил кадило. Отец зажигал свечи на маленьком столике, накрытом пред образами.

— Поскорее бы, — говорил дядя. — Никак, с водосвятием?

— Нет, просто благодарственный.

— Ну и прекрасно. Поскорее. Пора, устали.

— Помолиться — не тягость, — заметил священник.

— Так вы, значит, Оленька, гимназию вашу — побоку?

— Ах, Всеволод, — прервала тетка. — Под благословение… подойдите же… Nicolas!

Всеволод присмирел и пошел, улыбнувшись кузине; та опустила глазки, улыбаясь тоже…

— Какой вы смешной, — сказала она, когда он воротился к ней.

— Вы, Оленька, очень похорошели, — шепнул он.

— Это я и без вас знаю, — отвечала она так же тихо.

— Нет, нет, вас разлучить надо, — прервала тетка, уводя его за руку к окну, где располагалась для молебна, — стань тут со мной, тут свежее.

— "Благословен бог наш", — начал священник.

— Где же… — спросил, оглядываясь, отец.

— Лизавета Николавна, что ж вы, матушка? — крикнул в дверь дядя.

Она вошла, спеша и спотыкаясь. Ее растерянное лицо на минуту как будто напомнило, что происходит что-то не совсем обыденное, совершается не просто заказной обряд… напоминание какое-то беспокоящее и скучное. На нее старались не смотреть. Она стала на колени, как вошла, у двери. Когда священник обратился читать евангелие, она вдруг встала, подошла к сыновьям, взяла их за руки и подвела обоих. Священник накинул им епитрахиль на голову. Мать стояла рядом с ними, выпрямившись; она никого не видала…

Дядя подпел дьячку: "Тебе, бога, хвалим".

Чрез несколько минут все садились за стол.

— Наконец-то!.. Благословите, батюшка…

Обед, хоть запоздалый, удался. Дядя оживлял его, заводил разговоры, угощал и похваливал.

— Отлично, матушка сестрица Лизавета Николавна, честь вам и слава, — повторял он всякий раз, как она являлась вслед за блюдом. — Надо окуражить, — снисходительно прибавил он, обращаясь, к гостям, когда хозяйка снова вышла. — Что ж, ведь в самом деле женщина безумная была! Не легко-с.

— Не легко, — подтвердил священник.

— Как третьего дня я принесшей это радостное известие… Ну, случай там я имел узнать. Не могу я вам этого сообщить, слово с меня взяли… Одним словом, я ей говорю: "Сестрица, Лизавета Николавна, готовьтесь!.." Она: "Ах!" — да тут, на месте, без памяти… Совсем без памяти. Я, признаться, до сих пор думал, что это дамы так только, как бы сказать учтивее?.. спектакль, что ли, домашний устроивают…

— Ох, уж дядюшка твой! — сказала его жена Всеволоду.

Гостья смеялась.

— Нет-с, точно, без памяти. Я, натурально, в аптеку. Очень, очень расстроилась…

— Какая погода прекрасная, — заметила гостья.

— Да-с, нам, к нашей радости, и денек такой, — сказал хозяин.

— Э, нет, братец Андрей Иваныч, ты уж, пожалуйста, больше не умиляйся, не умиляйся, повоздержись. Сюжет неприятный, да и существенным позаймемся. Я вот припоминаю, такая погода… Освящение Исаакия изволите помнить, батюшка?