Рухнул инок на колени и осенил себя крестным знамением. Глаза его, потемневшие от ужаса и нечаянной радости, смотрели ввысь с надеждой.

– Не бойся меня, брат. Ты избран.

Сколько раз говорила Она эти слова! И все они смотрели одинаково, тщась различить Ее черты в золотом мерцании мозаик, но так ничего и не видели пред собой, ибо нельзя было узреть Ее внешним взором, только внутренним.

– Чего хочешь Ты от меня? Что должен я делать? Что? Подскажи!

Нет, он и впрямь был другим, не таким, как все. Быстро же понял он, чего от него ждут! Видать, давно предчувствовал что-то. Не следует низко оценивать людей – среди них всегда найдутся такие, кто по праву поднимает главу свою выше других и кому открыто больше, нежели кажется на первый взгляд.

– Главное, брат, – это хранить тайну. А тайна эта в том, что ты знаешь обо мне и слышал мой голос. Об этом никому нельзя говорить, никому. Тайну сию хранили все, кто был избран до тебя. Сохранишь ли и ты ее?

– Всеми святыми клянусь, что сохраню, Божественная Премудрость!

Если бы мог он видеть Ее, то узрел бы улыбку на Ее тонких устах.

– Сестра, просто сестра.

– Клянусь, сестра!

– Но это еще не все, брат…

– Если потребна Тебе жизнь моя – забирай! Скажи только – зачем? Зачем все это? Почему агнцы побиваемы, а душегубы благоденствуют? В чем смысл того, что зрим мы каждый божий день? И есть ли он, этот смысл? Дай мне знать!

Изумилась Она. Пришли в движение потоки эфира под куполом, затрепетало пламя одинокой свечи. Был инок сей готов к тому, что уготовила ему судьба.

– Я дам тебе смысл, брат. А пока – ступай, отдохни от трудов своих праведных. Доброй ночи тебе.

Он молчал, не решаясь двинуться с места. О нет, без надобности была Ей жизнь его. Она никогда не брала их жизней. Ныне намеревалась Она забрать не жизнь, но смерть его – так зачем ведать ему о том прежде срока?

– Ступай, брат Димитрий, ступай. Если пожелаешь говорить со мной – приходи в Храм, я отвечу тебе.

Встал инок с колен и пошел к выходу, прихрамывая. Но громом отдавался каждый шаг его под могучими сводами Храма, приближая неизбежное.

– Утро доброе, сестра Мария.

– Доброе, сестра София.

– Как почивали, брат Иоанн?

– Благодарствую, сестра. Не жалуемся.

– Не мешал ли кто, сестра Ирина?

– Нет, сестра. В Акрополисе было покойно.

– У Харисийских ворот ночью трудились строители – углубляли рвы, чинили стены…

– И что же, брат Георгий? Это нарушило твой покой?

– Нисколько, сестра.

– Спокойно ли на Триумфальной дороге, брат Андрей?

– Спокойно, сестра София.

– Ах, как пахнут розы во Влахерне…

Какие бы я ни получал известия в течение дня, научи меня принять их со спокойной душою и твердым убеждением, что на все Твоя Святая воля…

На другой день люди пришли в Храм на литургию. Давно не видала Она в стенах этих так много народа. Светило по-летнему яркое солнце, и купол, изукрашенный мозаикой с Богородицей Перивлептой, будто воспарял над сиянием, льющимся через сорок окон. «Подвешенный к небу», «небо на земле», «второй рай» – так нарекли этот купол смертные. За тысячу лет Она привыкла к их изумлению и восторгу. В сей же час все они стояли с непокрытыми головами – друзья и недруги, православные и латиняне, старики и отроки, динаты[52] и простолюдины, севастократоры[53] и стратопедархи[54] – и молились бок о бок, чего прежде не бывало, ибо никогда еще не сгущались вокруг Великого Города столь черные тучи.

Во всех словах и делах моих – руководи моими мыслями и чувствами…

Впереди стоял император Константин, базилевс базилевсин[55], в тяжелых златотканых одеждах. Талар[56] его был богато шит жемчугами и самоцветами. Пурпурная мантия, украшенная золотыми тавлионами[57], с драгоценной фибулой на правом плече, устилала мраморные плиты, будто была на них кровь. Адамантовая стемма[58] сияла на челе базилевса, двуглавый орел Палеологов расправил на ней крыла свои. Величественен и тверд был Константин, как скала, и мало кто знал, что поутру лишился он чувств от черного отчаяния, когда прознал, что христианские государи не придут на помощь осажденному Городу. Отправил он послов к наихристианнейшим престолам – но не получил от них ответа, а турки меж тем уже обложили Город с суши и с моря, и крепко заперли Босфор их крепости Анатолу и Румели.

Во всех непредвиденных случаях не дай мне забыть, что все ниспослано Тобою…

Немало автократоров[59] повидала Она. Были среди них и хорошие, и плохие. Были и вовсе никакие. Но невесело стали жить в великой некогда империи в последние годы. Зело нагрешили базилевсы, упокой Господь их души. Предавались они всем грехам – ублажали плоть преизобильными яствами и прекрасными женщинами, предавали отцов и убивали братьев своих, увешивали себя золотом так, что еле могли подняться с носилок. Тратили они свое бесценное время на пиры и застолья, часами обсуждая, как правильно готовить те или иные блюда и в каком порядке подавать их к столу – про подробности сии застольные составлялись трактаты столь могучие, что отцам-вероучителям в пору.

Под ласкающий аромат благовоний вкушали правители великой империи запеченных целиком фазанов, обсыпанных корицей и начиненных оливками и бараньими языками, жаренных на углях пулярок, фаршированных устрицами и айвой. Жир лился с августейших пальцев на тончайшие шелка. Куропаток подавали с цикорием, а цесарок – с миндалем и тмином, и повар, нарушивший сей закон, претерпевал немалые поношения. Едали ли вы журавля в соусе из пафлагонского сыра? А истекающую нежнейшим соком зайчатину с ароматическими травами, привезенными из Индии, за которые на рынке давали золото по весу самих трав? А молочных поросят с фригийской капустой, плавающих в густом пряном жиру? А жаркое из медвежатины с тыквой?

Нежную лиманду[60] принято было вкушать в вареном виде, с гвоздикой, осетрину – в копченом, таврийскую берзитику[61] начиняли истолченной в порошок макрелью, а кефаль – дольками лимона. Омары щедро приправлялись майораном, а каракатицы – чесноком, хотя некий повар родом из Трапезунда имел наглость при дворе самого императора подать их с медом и горчицей, чем навлек на себя немилость августейшую. Завершались пиршества великих сладостной мусталеврией[62] с лепестками роз и персиками в гранатовом сиропе, игравшем на солнце, как рубин.