Ковпаковцы брали пленных только во время стычек на марше. В крупных боях, которые они вели с превосходящими силами противника, им было не до разведывательных исканий Вершигоры.
Мы подъехали к штабу. Дед с Рудневым стояли на старом месте. Петрович выхватил из шапки кипу гитлеровских документов и бросил их на дорогу.
— Дед, Дед! — воскликнул он. — Сам по-пластунски ползал в австрийские окопы за «языками», два Георгия за это получил на первой мировой войне, а сейчас воюешь «без пленных».
— Ты что, бунтуешь? — спросил Ковпак.
— Да как же, разведчики с ног сбились, — сказал Вершигора, — «языка» никак не добудут, а тут по вашему приказу схваченных живьем офицеров бьют.
— Э, братик, — сказал Дед и полез в карман за махоркой, что у него всегда было признаком волнения или успокоения.
Услыхав, что его приказ выполняется, он довольно кивнул головой. Задумчиво свертывал он цигарку, закури#, подошел к нахмуренному Петровичу и, положив руку на его плечо, сказал:
— Вот ты говоришь, что я старый солдат. Что верно, то верно. Солдат на умении воюет, на выучке. А наши батальоны разве из солдат состоят? Кульбака с Матющенко — кооператоры, Базима — директор средней школы, Карпенко — неизвестно откуда, одним словом, сбор богородицы. А воевать мы обязаны не хуже, чем солдаты. Ты пойми, что это же партизаны, они воюют духом, душой. Им только бы убить фашиста. Ну, не будем считаться. Ординарец! — крикнул он.
Семенистый подбежал к нему.
— Скачи до Карпенко, — сказал он, — скажи, что командир требует двух гитлеровцев. Скажи ему: живых-здоровых, одним словом, в натуральном виде.
Петрович отошел от Ковпака и махнул рукой Коженкову:
— Поедем на левый фланг.
Грохот боя в той стороне иногда начинал нарастать и, дойдя, казалось, до наивысшей точки, обрывался и вновь возникал. Мы остановились у леса, сошли с тачанки и пошли в направлении боя. Под соснами медицинские сестры перевязывали раненых партизан. Непонятные ложбинки, такие, словно кто-то здесь тянул бревна, уходили в глубь леса. Мы пошли туда. Каждая такая ложбинка приводила к трупу врага, а то и к двум.
— Видишь, какая драка была, — сказал Петрович. — Фашисты своих раненых после боя тянули, — и он указал на трупы с веревками в руках.
Мы шли дальше. Бой шел за дорогой. Неподалеку от домика лесника догорали четыре немецкие машины и стоял броневик с повернутой в нашу сторону башней.
У дома сидели два партизана с автоматами.
— Как дела? — спросил их Петрович.
— Идут, — ответил один из них, встав. — Слышите, как гитлеровцев колотим?
— А вы что здесь делаете? — спросил Петрович.
— Мы? — переспросил боец. — Бездельничаем, пленных охраняем.
— Вот находка! — воскликнул Вершигора.
— Давай пленных к штабу.
Когда мы уже подъезжали к штабу, дежурный издали закричал:
— Вас Дед зовет к себе!
В хате Ковпака у печки стояли два рослых немецких солдата. Дед угостил их махоркой, и те, закурив, кашляли. Ковпак, увидев Вершигору, сказал:
— Вот, как обещал, так и сделал. Бери.
— Они мне уже не требуются, — сказал Вершигора. — Картина ясная.
Пленные вытянулись перед Ковпаком и смотрели на него, как на начальника.
— Ты говоришь, не нужны они тебе? — спросил он Вершигору.
— Нет, — сказал тот и собрался уходить. — Через десять минут доложу обстановку.
— Ты что, смеешься? — закричал Ковпак. — То «языка» давай, то ему уже «язык» не требуется. Забирай их из моей хаты. Ишь, наследили сколько.
Он сердито начал ходить по хате от окна к двери и обратно. Потом вдруг поднял кулак и закричал:
— Вон отсюда, бисово отродье!
Те, не поняв его, подошли парадным шагом и взяли под козырем.
— Вон отсюда, — закричал снова Дед. — Политуха, неси маузер!
Пленные, услыхав слово «маузер», побледнели.
Петрович по-немецки приказал им следовать за собой.
Бой в кодринских лесах затихал.
Утром, еще задолго до начала боя, Ковпак выслал на северо-восток разведку на бричке. И вот к вечеру, когда колонна вновь должна была тронуться, в Кедру влетели разведчики.
Ковпак увидел их и неторопливо подошел:
— Вернулись? Докладывайте.
Разведчик Гольцов взволнованно доложил:
— Мы выехали к железной дороге. Все тихо было. Охранник на переезде поглядел на нас и ушел в сторожку. Мы видели, товарищ командир, справа, шагах в десяти не доходя до переезда, окопы и у дороги пулеметное гнездо. У пулемета никого не было. Поехали дальше, ездили, ездили и заплутались. В деревнях гитлеровцев нигде нет. Плутали, плутали и въехали на станцию Тетерев.
— Как на станцию? — спросил Ковпак. — На самую станцию?
— На станцию, — ответил тот. — Едем, фашисты ходят, смотрят на нас. Думаем, принимают за полицаев. Проезжаем железную дорогу. Глядим — стоит товарный поезд, пехота немецкая выгружается, а на переезде две пушки стоят.
— Так, — сказал Ковпак. — Дальше.
— Переезд проехали тихо, силы лошади берегли. Гитлеровцы вдруг забегали, шум подняли. Кричат нам что-то, вверх стреляют. А лес впереди близко. Я из ручного пулемета по переезду дал очередь. Лошадь на рысь перешла — и в лес, на деревню Мигалки. Едем тихо по лесу, и вдруг погоня за нами. Слышали, наверное, как мы отстреливались?
— А у нас своей стрельбы хватало, — сказал Ковпак. — Дальше говори.
— Отбились, — сказал Гольцов.
Подошел Руднев.
Дед рассказал ему вкратце все, что доложил разведчик.
— Что будем делать? — спросил он комиссара. — Ведь нам через этот переезд идти надо. А раз так… — сказал Дед и вдруг крикнул: — Семенистого ко мне!
Ординарец вынырнул из-за шубы Деда.
— Беги к Павловскому и скажи ему, чтоб скорее выслал стадо по дороге на Блитчу.
Солнце садилось. Во дворах обозники поили лошадей, запрягали их в телеги и тачанки, готовясь к выходу из Кодры.
По улице бежала радистка Клава. Она держала в руках бумажку.
Она перепрыгнула через канаву, которую не примечала до этого, и подбежала к Деду.
— С Надей установили связь, — сказала взволнованно Клава. — Вот первая весточка.
— Читай. Что они пишут? — сказал Ковпак.
— Форсировали железную дорогу благополучно. Противника обходим, продвигаемся к Припяти. Ласточкин.
— Что ж им ответить? — спросил Ковпак. — Идут, ну что ж. Пиши: «Орляткину. Счастливый путь».
Клава записала и побежала к радиостанции.
— Вот и хорошо, железку перешли. Значит, и до Припяти пройдут, — сказал он, поправляя шапку.
Погонщики выгнали скот из Кодры, и он лесом побрел на север. Колонна тронулась, когда стемнело. На поле боя у Кодры, в лесу, противник оставил двести сорок восемь трупов и оружие. Девятнадцать солдат были взяты в плен.
Ковпаковцы увозили с поля боя восемнадцать убитых и сорок одного раненого партизана.
Впереди колонны шла пешая разведка. Мычка и Черемушкин шагали рядом молча. Они шли впереди колонны, подчиняясь своему порядку — слушать, глядеть и молчать.
Морозило. Снег, подтаявший днем и замерзший ночью, скрипел под ногами. Лес обступил дорогу, и разведчики шли между темных сумрачных стен.
Вдруг раздались нестройные выстрелы из винтовок, затем послышалась длинная пулеметная очередь.
— Длинная, — сказал Черемушкин, — значит, пулеметчик испуган.
Стрельба началась где-то рядом. Разведчики рассыпались и цепью пошли на звук боя. Дорога свернула вправо. На фоне неба поднимался телеграфный столб. Одиноко, словно большой крест, возвышался он, предвещая близость железной дороги.
— Ложись! — крикнул Мычка.
Все бросились на землю, и в это мгновение раздался взрыв гранаты. Черемушкин встал на колени и, вскинув автомат, дал три коротких очереди. Мычка поднялся и, точно кошка на мышь, бросился к кусту. Под кустом началась возня. При тусклом свете лесного полумрака сверкнуло лезвие кинжала, раздался стон. Мычка вылез из-под куста. Вытащив на дорогу ручной пулемет, он закрыл рукой лицо.
