Когда почти все уже разошлись, Ковпак приказал Политухе позвать санитарку Полину.

— Это какая Полина? — спросил ездовой.

— Ты что же за кавалер такой, — сердито сказал Ковпак, — лучшую дивчину нашу не знаешь. Секретарь подпольного комсомольского райкома. В городе ей нельзя было находиться — она к нам пришла и хлопцев своих привела…..

Полина, маленького роста, полная девушка, была не по-зимнему легко одета. Поверх шубки накинула она белую шаль с кистями, из-под которой выглядывала сумка с красным крестом.

— Садись, Полина, — сказал Ковпак, — садись.

Санитарка села у стола.

— Политуха, закрой дверь да побудь там на кухне, — сказал Ковпак, — никого не впускай.

Ездовой вышел на кухню.

— На войне, Полина, — сказал Дед, — без риска нельзя. Кто рискует, тот находится на дороге к счастью. У нас с тобой не будет личного счастья, если все войско наше не выполнит своего долга. Многое еще не ясно, что нас ждет впереди. Треба знать, что там.

Настороженно вглядываясь в лицо Ковпака, Полина машинально развязывала шаль. Концы шали распустились почти до пола.

— Мы идем под Киев потому, что верим в свои силы, — сказал он. — Хотя толком не знаем, что там. Я иду в неизвестное…

— Ой, не томите, Сидор Артемьевич, — сказала взволнованно Полина. — Я сделаю все, что вы потребуете. Говорите, что я должна сделать?

— Я знаю, что ты умная, храбрая дивчина, — сказал Ковпак. — Мне нужно, чтобы ты через один переход ушла из соединения под Фастов. С тобой будет радистка. Я должен знать, что творится вокруг Фастова, как фашисты располагаются, как работает Фастовский железнодорожный узел.

— Поняла, Сидор Артемьевич, — прервала его санитарка, — страшно, но пойду.

— От каждого из нас партия требует решимости, — сказал Ковпак. — Решимость в войске есть, все сознают свою ответственность. Ведь если мы не побьем фашистов, то они нас побьют.

Полина слушала, но по глазам ее видно было, что последние слова Ковпака уже не дошли до нее, что она мысленно перенеслась в то опасное путешествие, которое ей предстояло.

— Я пойду, — повторила она. — И комсомол подпольный организую в Фастове. Обидно мне было, когда с боевой работы перевели меня в санитарки…

— Готовься, — сказал Ковпак. — Узнай у Баэимы, может быть, у нас есть кто в партизанах из Фастова, адреса возьмешь.

Полина ушла.

У переезда через железную дорогу шел бой. Стрельба уже утихала.

Я бегом догонял «голову» колонны. Но, добежав до саней, груженных взрывчаткой, невольно убавил шаг. На санях угрюмо сидел пожилой партизан и курил. Поперек саней лежала женщина, и при свете луны можно было разглядеть ее раскинутые руки и белую шаль, кисти которой волочились по снегу. Не сразу сообразил, что женщина мертва.

На санях лежала Полина. Здесь же была ее санитарная сумка. На буграх у железнодорожного переезда эту девушку, наверное, еще ждали раненые.

Обойдя сани, я поравнялся с возницей и, прикурив у его цигарки, сел с ним рядом.

Мы ехали молча. Он докурил, отбросил окурок и, не поднимая головы, сказал:

— Смерть как боюсь покойников.

— Ну что ты! Живых надо бояться.

— Не в этом дело, что покойник может вред нанести, — сказал он, по-прежнему не поднимая головы. — Я их просто так, как покойников боюсь.

— Как же ее убили? — спросил я.

— Долго ли до греха. Цвиркнула пуля и убила, — ответил он. — Может, и шальная угодила.

Я обернулся назад. За нами ехало множество подвод. В стороне за перелеском лаяли собаки.

Уже под утро въехали мы в деревню, где должны были расположиться на дневку.

Ковпак, опустив голову, шел по улице. Это была его манера. Он словно видел что-то на снегу, словно читал какую-то книгу.

— Заводите сани во дворы! — изредка покрикивал он. — После боя фашистские самолеты искать нас будут.

Люди заводили лошадей и сани во дворы. Сдни укрывались соломой, хворостом. Все маскировалось.

— Запретить хождение по деревне, — сказал Ковпак проходившему мимо коменданту штаба.

— Слушаюсь, — сказал комендант и послал в оба конца бойцов.

Около большой избы стояли сани, на которых лежала Полина. Ковпак подошел к саням и, наклонясь, посмотрел ей в лицо.

— Как же это тебя, дивчина, не вовремя убило? — проговорил он, сняв шапку. Поправил шаль на голове Полины, обмахнул иней с ее волос и пошел в избу.

У окна на лавке сидел Руднев. Он задумчиво смотрел в окно.

— Надо хорошо похоронить ее, — сказал Руднев. — Комсомолку какую потеряли!

— Война, Семен Васильевич, — сказал Ковпак.

В избу вошел комендант.

— Полину похоронить на видном месте, — строго сказал Ковпак, — и огородить могилу.

Полину хоронили у церкви. Партизаны бросили по горсти земли в могилу, и, когда гроб был засыпан и мерзлые комья земли образовали бугорок, комендантский взвод дал три залпа. К полудню вокруг могилы плотники соорудили ограду.

Тридцатый день партизаны Ковпака находились в рейде. Соединение пересекло за это время железную дорогу Пинск — Лунинец, границу Белоруссии и Украины, и двигалось с севера на юг вдоль железной дороги Лунинец — Сарны.

В Степаньгруде, большом украинском селе, дневали двое суток. 12 февраля в Степаньгруде никто не спал. Командиры рот искали плотников для починки саней. Ковпак обходил батальоны, он появлялся в хатах и проверял, как отдыхают бойцы, в каком состоянии оружие, как кормятся лошади, хороши ли сани, надежно ли упакованы взрывчатка и боеприпасы.

Командиры да и все партизаны хорошо знали, что Дед, пройдя каждые двести километров, производит подобный «тихий смотр». Еще задолго до Степаньгруда командиры батальонов начинали подсчитывать пройденные километры и готовиться к «смотру».

Казалось, в батальонах дело обстояло благополучно. Но Дед после «смотра» вернулся в свою хату злым. Ничего не сказав, он снял шапку, бросил ее в красный угол на лавку, снял шубу и, не повесив, как всегда, кинул на табуретку.

Руднев посмотрел на него.

— Не видя серьезного противника, успокоились. Много непорядку. Политуха, — позвал он, — Политуха. собери командиров!

Ковпак с Рудневым сидели у стола и вполголоса говорили о недостатках, обнаруженных во время утреннего обхода.

— В избу один за другим входили командиры батальонов и рот.

Ковпак курил и пристально осматривал входящих. Больше других привлек его внимание командир десятой роты Курочкин. На нем была короткая меховая куртка, на голове его лихо заломлена чапаевская мохнатая папаха. На шее висел автомат. Рассмотрев Курочкина, Дед покачал головой и строго сказал:

— Несерьезно одет, и в роте дела несерьезные у тебя. Сними автомат, здесь стрелять не в кого. В тебе много фанаберии…

Когда все были в сборе, Ковпак встал.

— Командиры и политруки, — сказал он, — хотя сани и лошадей я нашел в порядке, но мы не дойдем до цели. Некоторые из вас выпивают, а за вами начинают выпивать и бойцы. Неужели вы не понимаете, к чему это приведет?

Все молчали, опустив глаза в пол.

— В восьмой роте, — продолжал Ковпак, — очевидно забыли, что мы находимся на оккупированной территории. В десятой роте решили, что гитлеровцев кругом нет, посиделки устраивают. Этот, — указал он на Курочкина, — сам пример подает.

Курочкин сидел, не глядя на Ковпака. Он расстегнул куртку и заворочался на лавке.

— Разведка, — повысил голос Дед, — дерется каждый день. Это хорошо. Но частенько я стал замечать и среди разведчиков подвыпивших. Красиво? А вот Курочкин показывает себя еще красивее. Я послал к нему дежурного, так выпивший политрук, не разобрав, в чем дело, встретил его нагайкой. Дежурный, конечно, сплоховал. Он интеллигент, инженер, и не дал сдачи. Но я доберусь до вас, — сказал он, сердито взглянув в ту сторону, где сидел Курочкин. — Я вам с политруком обоим такую лупку дам, аж небу жарко будет. Расстреливать буду! — закричал Дед. — Сам стрелять в подлецов буду! Мне бандитов не нужно. У кого кружится голова, пусть уходит. На нас Украина смотрит, многого ждет от нас.