— Зачем ты погасил лампу? — Голос в темноте был неизвестно чей.

— За нами погоня. — Другой голос тоже казался незнакомым.

— Достаточно было прикрыть свет и уйти в боковой коридор.

— Да, я немного поспешил с этим, но отойдем на пару поворотов, и можно будет снова зажечь лампу.

— Так вот, что ли, и идти в темноте?

— Кажется, им нужен именно я, — кто-то сказал совсем тихо, — и они теперь не отстанут.

— В случае чего отобьемся. — Эф третий узнал свой голос.

— Интересно, сколько их там может быть? — спросил кто-то.

— У нас пистолет.

— А у них нет?

— Мы теряем время, идем же.

— И тихо, — сказал третий. — По голосу они нас найдут быстрее, чем по свету.

Он оглянулся. Темно было и спереди и сзади. Закрыть глаза или держать открытыми было без разницы. Шагнул вперед, чувствуя неровные плиты под ногой и каким-то образом — через тепло, или холод, или плотность воздуха — стену коридора у правого локтя. «Нас четверо», — подумал он, и уверен был, что они вместе идут в одну сторону, не касаясь друг друга и не слыша шагов — кажется, вместе со зрением темнота отнимала все прочие чувства, давая взамен какую-то иную возможность. Третий явственно чувствовал своих спутников рядом, и стену по правую руку, и внезапный поворот коридора, и — где-то впереди, как бы вне коридоров и стен, медленное скользящее движение — словно кто-то полз там, тяжелый, большой в обхвате и длинный. «Лабардан лабиринта», — подумал третий, тут же понимая, что это не его мысль. «Почему лабардан?» — подумал он уже от себя. «Нас четверо», — подумал он снова, с такой уверенностью, словно был повод усомниться в этом. Четверо, и все были тут — Му второй, Бе пятый, человек Ю — все были рядом, хотя третий не мог сказать, где именно — впереди, позади, у левого плеча, — они были рядом, и может, даже ближе, чем рядом, — а как ближе? Третий протянул руку вперед, потом в сторону, рука никого не встретила. Он провел рукой по лицу, и узнал под ладонью знаменитый профиль второго — длинный нос, выступающий вперед подбородок, рот был открыт. Он с усилием потер лицо рукой, стереть чужие черты, но без результата. «Лабиринт, который возник, не будучи никем построен, это в своем роде мир, — пришла мысль, сказанная голосом Бе пятого. — В мире есть наблюдатель, но это не совсем подходящее слово. Можно сказать “свидетель” — и тоже будет не то. Сказать “сторож” будет точнее. Слово “хранитель” тоже подошло бы, — бубнил голос, — “хранитель” лучше, чем “наблюдатель”, но “сторож” лучше, чем “хранитель”, а может быть, лучше сказать “блюститель миропорядка”, или “держатель устоев”, или просто «удерживающий». Но точной передачи оттенков смысла все равно не добиться. Поэтому — лабардан. Если сущность не имеет соответствий в известном, ее можно поименовать произвольным словом». «А человек Ю, — с тревогой подумал третий, — почему не слышно человека? Где человек Ю? И где, в конце концов, я сам? И кто я?» Третий расстегнул пять пуговиц у себя на одежде, положил руку себе на живот и остановился, не зная, куда двинуться дальше — вверх или вниз. Длинный нос на лице был как третий лишний.

128

Из мелких частиц — кубиков, не видимых глазу, складывается мир.

Он возникает не как проект, но как случай. Так горсть разноцветных камней, брошенная на стол, может сложиться в осмысленную картинку. Один раз, потом другой, третий. Как если бы существовали некие магнитные законы, заставляющие эти кубики сближаться или отталкиваться, образуя нужные для построения мира комбинации (а есть ли на самом деле разница между «как если бы» и «действительно»?).

В мире есть человек. С одной стороны — это часть той самой картинки, с другой стороны — свидетель, существование которого как бы удостоверяет ее реальность, — по крайней мере, реальность более высокого порядка по сравнению с той, которую представляют хаотичные россыпи камней, возникающие в результате неисчислимого множества неудачных бросков.

Разумеется, мир не создан для человека, и может показаться, что видеть человека на месте свидетеля не обязательно — можно представить на этом месте другое существо, или даже не существо, а какую-нибудь светящуюся сферу с разумом внутри или треугольник с глазом (что-нибудь должно быть такое — глаз или разум) — он не создан для человека, но выглядит так, как если бы был создан. И список исходных законов построения мира не произволен, а включает только законы, необходимые для существования человека.

Итак, есть человек в нашей картине мира — не творец, но свидетель. Или в каком-то смысле больше, чем свидетель, а скорее «удерживающий», «держатель устоев» — скажем так уже с окончательной определенностью.

Хотя почему именно свидетель? Может быть, хранитель или сторож? Или еще круче — блюститель миропорядка, держатель устоев? Потому что мир не создан раз и навсегда, чтобы жить в нем, как в построенном доме. Каждый миг своего существования он строится заново. Облако возможностей возникает для каждого элементарного кубика, лабиринт путей, которые почти все ведут к хаосу и распаду, и из которых остается как бы единственный — тот, в котором человек продолжает свое существование. А в существовании человека — залог преемственности существования мира, стабильности его законов.

Это выглядит так, словно мир — это шарик, который катится по извилистому и острому гребню, готовый в любой момент соскользнуть с него, и — соскальзывающий каждый миг, и — удерживаемый. И на роль удерживающего явно претендует человек, который в этом случае — хранитель, блюститель, держатель, сам о том не подозревающий. А так ли? Можно поспорить. И один голос скажет «держатель устоев мира», а другой — «метка на поверхности шара». Блик на макушке того, единственного на каждый момент, шара, который не соскользнул еще с гребня.

Чтобы не становиться до разрешения спора на ту или иную сторону, выберем вместо слова «свидетель» или «удерживающий» какое-нибудь другое, не отягченное смыслом, — «ламбрекен», «лабрадор» или «лабардан».

Человек — лабардан своего мира.

129

Беру назад часть своих слов. Названный так лабардан не мог оказаться ни лабрадором, ни ламбрекеном. Только в лабардане есть протяжное троекратное «А», не разбавленное никакими «О» или «Е», и громыхающие «Бэ», «Эр» и «Дэ» в середине — как три камня в ящике, где «Эль» и «Эн» — две ровные стенки.

130

Четверо шли в темноте неизвестно сколько времени.

Мрак был абсолютный, он же — кромешный, хоть и в ограниченном пространстве коридора.

По ощущению они понимали, что идут вместе и рядом, — может быть, на расстоянии локтя друг от друга или ближе, но кто и где, нельзя было разобрать. И тот, кто шел впереди, мог думать, что идет последним. А кто действительно шел последним — это никому не было известно.

Где-то за стенками коридоров полз лабардан лабиринта. Одному из четверых казалось, что он ползет на животе, другому — что перебирает ногами.

«Лабардан лабиринта», — думал один из четверых. — «Откуда ты знаешь?» — спрашивал другой. Двое оставшихся не имели вопросов.

Мрак сгустился сильнее, хотя это казалось невозможным. Четверо сблизились тесно. Кажется, рука одного начиналась там, где кончалось плечо другого.

«Если так дальше пойдет, мы просто растворимся в этой темноте», — подумал один, и мысль услышали все четверо.

Как бы чужими руками — действительно чужими? — слишком длинными и неловкими, он достал кремень и кресало. Острый край кремня вспыхивал и светился от ударов, но искра вылетела только с четвертого или пятого раза.

Эф третий зажег лампу и подкрутил колесико.

— Тушить свет больше не будем, — сказал он.

131

На что похож лабардан лабиринта? — Четверо спрашивали друг друга.