Князь позвал, а Микула
Гужики шелковеньки повыстегнул,
Кобылку из сошки повывернул,
Снял он хомутики с кобылушки.
Сели на добрых коней, поехали…
Комментаторы настаивают на том, что Минула едет за князем только для того, чтобы еще и еще раз его посрамить: «Минула соглашается; но не для того, чтобы служить князю, а чтобы нанести еще более чувствительный удар по княжескому самолюбию: на простой крестьянской кобылке он обгноняет Вольгу, который сидит на великолепном коне… Вся былина построена на том, что этого могущественного князя полностью посрамляет простой пахарь Минула» (Былины, т. I, М., ГИХЛ, 1958, с. 317).
Что-то не лежит душа к такому толкованию!
Легкомысленность какая-то: пашню бросил, сошку бросил, подался куда-то только затем, чтобы князя посрамить! Несерьезный мотив. Герой тоже выходит несерьезный, если променял работу, труд, пашню на постыдное желание посмеяться над князем, похвастаться своей «простой крестьянской кобылкой»…
И вообще — так ли они просты — «простая кобылка», «простой пахарь Минула»?
Глупый Вольга Святославгович!
Взял я кобылку жеребчиком с-под матушки
И заплатил за кобылку пятьсот рублей;
Этая кобылка коньком бы была, —
За эту кобылку сметы бы нет…
Не так уж и проста «простая» кобылка, если жеребенком пятьсот рублей стоила…
А ее хозяин? Ведь он сразу показан богатырем, до которого Вольга едет двое суток, хотя и слышит, как он пашет. Да и выглядит Микула не простаком —
Омешки на сошке булатные,
Присошечек у сошки серебряный,
А рогачик-то у сошки красна золота.
А у ратая кудри качаются,
Что не скачен ли жемчуг рассыпаются;
У оратая глаза да ясна сокола,
А брови у него да черна соболя;
У оратая сапожки зелен сафьян;
Вот шилом пяты, носы востры,
Вот под пяту воробей пролетит,
Около носа хоть яйцо прокати;
У оратая шляпа пуховая,
А кафтанчик у него черна бархата…
И ведь почему-то не обращают внимания комментаторы, что и приглашает Вольга Микулу только после того, как Микула предупреждает князя, что в городе «живут-то мужички все разбойнички, они просят грошов подорожных».
И скорее не для посрамления князя, с которым чувствует пахарь себя на равных, если может его и глупым назвать, отправляется он, оставив пашню, но чтобы помочь князю, не дать ему пострадать от городских «мужичков-разбойничков». (Как все-таки умели наши ученые найти свидетельство социальных противоречий там, где его порой и не было!)
Так вот естественность поведения Микулы, проистекающая из давнего эпического сюжета, где Вольга и Микула были тело едино, точно пришлась на естественность крестьянского поведения и крестьянского характера, когда этот осколок эпоса стал бытовать отдельно и преображаться, приспосабливаемый к изменениям времени и жизни.
Микула с легкостью (не с пассивностью, косностью и замшелостью!) отнесся к просьбе князя, сразу согласился помочь ему в государственной нужде — а как иначе можно расценивать поход Вольги в данном контексте?
Микула поддержал державное дело — оставил сошку и поехал помочь князю разобраться с «мужичками-разбойничками».
Тут центр былины, тут ее главный смысл, тут корень крестьянского характера: общее дело, государственное дело — это важнее своей пашенки, своей сошки. Разве не так? Разве плачет горькими слезами Микула, отрываемый от сохи? Нет, он отправляется с сознанием важности похода и своей силы, готовности помочь делу общему, делу рода, общины, княжества, страны, державы.
И не из пренебрежения к своему труду бросает он борозду, не из постыдного и противоестественного, пустого желания посрамить князя. Чего проще — остался бы пахать, а князь бы один поехал да и совсем бы осрамился перед миром, когда на него напали бы и пощипали бы его княжеское достоинство городские лихие мужички!
Надо ли еще говорить, что Микула тут — помощник, как и в давнем, исходном сюжете эпоса языческих времен славянства?
Едино тело, един дух…
Таково понимание рода в славянском язычестве, а именно тогда не только эпос созидался, но созидался сам русский характер, русское миропонимание. И то, что русские до сих пор называют друг друга — сестренка, братишка, мамаша, отец, дедушка, то есть обращаются друг к другу, как родственники — это знак из древних времен, это не значит, что мы все КАК БЫ родичи, это значит, что мы все одного РОДА, одного КОРНЯ, одной СЕМЬИ. Об этом есть у Лихачева в «Слове о русском».
Так вот и посмотри на былину «Микула и Вольга».
Да вспомни еще и ту, где Святогор наезжает на суму переметную и никак не может ее поднять, только в землю угрузает. А подходит Микула и легко поднимает, ибо в суме той — тяга земная! Только крестьянин тогда и мог преодолеть тягу земную, и преодолевал ее, оставляя пашню, землю, соху, и вставая под знамена Невского и Донского, воюя за землю родную, за то, чтобы тяга не прерывалась, чтобы было время вырастить хлеб, воспитать сына, дождаться плодов яблони…
Нет никому посрамления от крестьянского богатыря Микулы Селяниновича, есть только его земная, питающая все общество сила, неодолимая никем. И культура наша, и сила наша не иссякнут дотоле, доколе будет кому встать за сошку Микулы, будет кому поднять оставленную им тягу земную, доколе в Гербе нашем — пшеничные колосья, а на Знамени нашем вместе с рабочим Молотом золотой крестьянский Серп!
Письмо девятое
Пишу тебе с Алтая об алтайских песнях. Хотя охотнее рука бежала бы по пейзажам вслед речкам, вслед линиям гор и холмов. А с каким сюрреалистическим смаком можно было бы описать группу столичных пришельцев, которые сидят кучкой в здешней долине уже четвертые сутки — тихие и просветленные. Время от времени кто-нибудь из них ударяет в ладони, и все углубляются в общее раздумье: от какой из ладоней — правой или левой — донесся звук?
Чего они сидят?
Видимо, ожидают сошествия духа Рериха или какого-нибудь другого духа…
Есть в этих тихих, добредших сюда людях что-то для меня чужое, чуждое. Меня от них всегда отвращало их совершенное высокомерие и презрительное равнодушие к культуре Алтая, к алтайцам — хозяевам и жителям этой страны, к людям, которые сами и есть главная духовная сила Алтая, самая драгоценная его драгоценность. Не сигнала из Шамбалы надо ждать, чтобы постичь душу поющего времени на Алтае, а надо идти к человеку, даже если ты идешь в пустыне или в безлюдных горах. Только к живому, конкретному человеку, идешь и страстно мечтаешь быть с ним другом.
А все это псевдовозвышенное сектантство мне не по нутру, есть в нем чудовищный замес эгоизма, высокомерия и чистоплюйства.
Но — начнем о песнях.
Почему о песнях?
Ну хотя бы потому, что с эпическими сказаниями, загадками, сказками ты уже знаком, все это издано, пусть в ограниченном объеме, но для первого знакомства — достаточно.
Сказки переиздаются. Правда, их немного (обработка А. Коптелова, П. Кучияка, А. Гарфункель), но введены они в культуру Сибири полвека назад, и полвека уже делают свое доброе дело.
