– Вы знаете, который час?

– Половина первого. Общага в час закрывается в выходной, когда танцы в ДК. Ну ничего, девчонкам в окно покричу и что-нибудь придумаем, – она засмеялась.

Ему понравился ее смех – чистый, задорный. Сердце его сильно стучало, мысли путались – незнакомка была будто из сна. И у него возникло желание.

Она что-то говорила ему, прихлебывая кофе. Но он молча смотрел на нее – сердце его переполнилось похотью и заныло от боли. Он почувствовал такой позыв плоти, с которым, пожалуй, ему и не справиться.

– Ты можешь переночевать у меня – что толку идти туда, где ждет неизвестно что. Здесь тепло. Утром я тебе денег дам… на автобус.

– А приставать не будешь?

– Обязательно буду, но не долго – мне служить надо…

– Понятно, – она с усмешкой и искоса поглядывала на него. – А ты ничего, симпатичный… Тебя как зовут?

– Александр. А тебя?

– Нина.

– Как из «Кавказской пленницы»… Только ты еще красивее.

– Спасибо.

Знала бы она какие мысли сейчас вихрятся в короткостриженной голове Сейфулы. Впрочем, компетентные люди утверждают – любая женщина мечтает хоть единожды в жизни быть изнасилованной. То есть взятой мужиком – грубо, сильно, нахраписто. Чтобы визжать и царапаться, испытывая наслаждение. А еще лучше, если мужиков будет три или четыре штуки. Чтоб один раз… и память на все жизнь. Чтобы потом сказать себе самой – в этот миг я была женщиной!

Но Сейфула был один. И он знал номер статьи, по которой его осудят, если гостье что-нибудь не понравится. На зоне с такой статьей и его характером со свету сживут. Нет, теперь он был слишком умным, чтоб на такое решиться. Как же быть? Проводить Нину и разбудить Вику? Она-то точно не откажет. И в мусарню не заявит. И денег не потребует… Так Ираклий обещал.

Тьфу, черт! Вот привязалась бабская тема! Хоть кастрируйся прямо…

– Ты знаешь, – Нина сказала, допив кофе. – Черты лица твоего слишком честные для крайне низкого дела.

– В чем же низость его? У меня не сломается, у тебя не износится… Доставим друг другу удовольствие и по углам – ты поспишь, я побдю…

– А если понравишься? Буду я к тебе сюда таскаться ночами… надоем.

– Надоешь, прогоню.

– А если ребенок случится?

– Предохранятся будем.

– Я подумаю. Ты ведь здесь частенько бываешь?

– Я здесь живу.

– Ну так, я скоро тебя найду. За кофе заплачу и вообще… Природа любит и ласкает таких людей как ты – я в этом смыслю. А на сегодня довольно! Ты меня понял, и я спокойна, – заключила она, вдруг вставая. – Такое сердце, как у тебя, не может не понять страждущего. Саня, спасибо, ты благороден как идеал. Все остальные мужики до тебя не дотягивают. Но кроме секса я ищу еще дружбы – таково требование моего сердца.

– Мы можем дружить. Я готов…

– Нет, Саня, не сейчас! Сейчас есть мечта. И это слишком важно для меня. Быть может, вторая встреча станет нашей судьбой. Ты должен это понять. Ведь у тебя сердце есть. Сердце, способное любить – я это чувствую…

Она вышла из харчевни в прискорбной задумчивости. Сейфула следом с горько-насмешливым выражением лица – эх, не умеет он баб влет снимать: не дано. А может и не везет – все попадаются какие-то заумные, увлеченные чем-то…

– Что ж, стало быть, расстаемся, – сказал, вздохнув, он. – А ты мне понравилась, и кажется, будто Бог, а не случай нас на дороге свел.

Нина улыбнулась:

– Сдается мне, что не надолго – такого симпатичного философа ни за что не захочется упустить.

– Гляди, опоздаешь.

– Буду плакать.

– До общаги-то далеко? Не достучишься к девчонкам, возвращайся.

– Может и вернусь, – лукаво сказала она – Искренность стоит жеста.

Включила приемник и пошлепала кроссовками по асфальту.

Сейфула смотрел ей вслед от поворота на стоянку харчевни. Смотрел и размышлял: эх, бабы-бабы, как вас на удочку-то ловить – какие слова надо говорить? какие жесты показывать? Как знать? – на каждую ведь не угодишь. Издали б закон – всем бабам давать и не вякать! Уж я бы тогда…

Два чувства в Сейфуле боролись теперь – похоть и нежность. Одна понуждала к действию силой, другая – лаской. Все до известной черты. Истина, он понимал, где-то посередине.

Кашапов мог бы сейчас справедливо пожаловаться на судьбу – Нина ему понравилась, но отказала. Хотя… Он не мог ее проводить – у него таки служба. И еще есть Вика – как решение всех проблем. Нет, жизнь, в принципе, хороша, когда ты здоров и на свободе. Вот Гаврик-«ацуха» зону покинул с туберкулезом – не долго протянет: приговорен…

Обида на ушедшую Нину как бы прищемило желание. А еще Сейфуле захотелось в эту минуту пофанфаронить – ну а как не поторжествовать, когда все ладом: он на свободе, сыт, к делу пристроен, женщины ему улыбаются… Почувствовав себя ночным хозяином харчевни и прилегающих к ней окрестностям, он приосанился – самодовольная улыбка откровенно засияла на его лице. Пересек стоянку, остановился напротив плаката с Мэрилин Монро – критически осмотрел красотку, языком прищелкнул и послал ей воздушный поцелуй.

Потом сидел в темном обеденном зале, через окно смотрел на освещенную стоянку перед харчевней и поворот к ней с трассы. Думал о Нине. Случай необыкновенный – возьмись за дело романист, таких бы наплел невероятностей и небылиц. Может даже детектив сочинил – ночь, трасса, девушка одинокая, и зек, голодный на секс, в кустах. Изнасилование, убийство… мусора, газетчики… кошмар в маленьком городе. Будь Сейфула писателем, так бы и назвал произведение – «Кошмар в маленьком городе». М-да, сам совершил, сам написал – никто не раскрыл… Все просто и натурально.

Кашапов размечтался по теме – что было, если бы…

К двум часам ночи дошел до того, что название последнего романа серии у него прозвучало – «Исповедь насильника и убийцы». После публикации к нему в квартиру не мусора ломились, а журналисты. «Невероятно!», «Жизненно!», «Потрясающе!» – пестрели бы заголовками газеты. А все потому, что сам изнасиловал, сам убил, сам закопал и сам написал.

На зоне читал – какой-то америкашка несколько десятков (?) баб ухайдакал. Улестит, вывезет за город, потешится, убьет, закопает, а себе ее трусики на память оставит. Прославился, гад… Потом, правда, поджарили на электрическом стуле. Но все мы когда-нибудь помрем – кто со славой, кто без вести…

Все это было чрезвычайно интересно, если бы все так и было – подвел Кашапов итог думам. Потом его мысли стали грустней, когда представил – его убили самого и засыпали землей. Это было печальное зрелище, будившее аналогичное чувство. И куда бы оно завело, непонятно – Сейфула вдруг не выдержал и расхохотался истерично. Потому что себя было жаль, в отличие от жертв ненаписанных им романов.

Потом его мысли стали о маме. Она была страшным деспотом – весь дом и порядок в нем держались на ней. Без ее участия ничего не случалось в семье – ни выбор профессии дочерьми, ни выбор мужей…

Сейфула пацаном на улицу бежал радостный, а с нее обратно, как с похорон. Он вспомнил случай, когда котенка домой принес – выгнали вместе с найденышем лишь потому, что надо было сперва попросить разрешения.

На суде мать сидела с видимым отвращением – ее бы воля, то и не пришла. Всех умела в руках держать, а вот сына единственного упустила – отбился от рук, школу закончив. Потом армия, работа, друзья, пьянки-гулянки…

Мать ворчала-ругалась, зубами скрипела, но не плакалась, гордая, и не выла. После драки на танцах, суд, зона и ни одного письма-привета из дома. Не нужен ей сын судимый. А ему ее жалко – старая стала, и таки мать…

Все это было чрезвычайно тяжело. От этих мыслей его лихорадило. Он леденел от этих мыслей. Ну ладно, убил бы он кого или украл чего… Он ведь дрался, себя защищая. Даже на зоне его уважали. А мать родная отреклась. За что? Адвоката нанять отказалась. Попадись хороший, может быть срок скостили, или вообще условный дали. Себя виноватым Сейфула не считал и на суде не признал – как напрасно советовал ему это сделать его государственный защитник.