Однако на помощь к Мемнону поспешил лишь один из двух оставшихся в живых его товарищей. Второй же, бледный, как папирус, от потери крови и усталости, вдруг зашатался и повалился на песок в глубоком обмороке.

В этот миг Эзернин, резко отбив мечом отчаянный выпад Мемнона, внезапно бросился вперед и нанес сильнейший удар щитом в его щит. Мемнон был сбит с ног, отлетев на несколько шагов и упав на спину.

Латинянин моментально повернул против второго врага (тот уже подбегал к нему сзади). Первым же ударом Эзернин выбил меч из его руки и, сделав стремительный выпад, вонзил ему в грудь свой меч. Удар пришелся в самое сердце. Гладиатор был убит на месте, не издав ни звука.

Эзернин выдернул из тела врага клинок, обагренный кровью, которая сразу задымилась на холодном воздухе, и победно потряс им над головой под ликующий вой зрителей.

Мемнон так и не успел помочь товарищу.

Он поднялся на ноги и бросился на Эзернина, который, быстро переменив позицию, отбил щитом нанесенный им опасный колющий удар.

Но старый гладиатор уже тяжело и с хрипом дышал.

Последние неимоверные усилия, отнявшие у него много энергии, не могли остаться без последствий при его недуге. Он задыхался. Лицо его из лилового превратилось в багровое.

— Сдавайся, александриец! — прохрипел он противнику. — Тебе не устоять против меня… Ты хорошо себя показал, спасешь еще свою шкуру…

— Ни одного обола^[311] за побежденного… кто бы он ни был, — глухо прозвучал в ответ прерывистый голос из-под забрала.

Это была известная поговорка грекоязычных гладиаторов из школы Аврелия.

— Тогда приготовься к встрече с Орком! — прошипел Эзернин в ярости.

Они снова сошлись.

Мемнон от обороны перешел к нападению. После каждого отбитого удара он делал выпады прямо в незащищенное забралом лицо противника.

На Эзернина внезапно нашел приступ кашля.

Воспользовавшись этим, Мемнон в смелом выпаде ранил наемника в левое плечо.

— Есть! — ахнула толпа.

Эзернин в бешенстве ринулся вперед.

Оба противника, скрестив мечи, сошлись почти грудь с грудью, и латинянин повторил уже использованный прием — с крутого разворота всего своего мощного туловища он снова ударил щитом в щит упрямого александрийца.

Последний на этот раз устоял, припав лишь на одно колено. Щит его при ударе отклонился в сторону, и Эзернин сделал решительный выпад, но в то же мгновенье Мемнон резко выбросил вперед руку с мечом, острие которого с силой, удвоенной встречным движением руки латинянина, вонзилось ему в запястье, не прикрытое наручником (вот когда бы он пригодился самонадеянному наемнику!). Это произошло так быстро, что в ревущей толпе зрителей сначала никто не успел ничего понять: все уже решили, что Эзернин окончательно поверг своего противника.

Вдруг все увидели, что меч вылетел из руки непобедимого героя арены, а сам он с гримасой дикой боли на лице повернул вспять, уронив щит.

Мемнон вскочил на ноги и бросился к раненому врагу, который, пробежав десять или пятнадцать шагов, упал на колени, прижимая к груди безнадежно изувеченную руку (кровь так и хлестала из вен, перебитых вместе с суставами). По лицу латинянина текли слезы боли и отчаяния.

Подбежавший Мемнон немилосердным пинком ноги опрокинул на песок арены его грузное тело.

Зрители бешено аплодировали.

Поставив ногу на грудь побежденному, Мемнон ждал решения народа.

Среди зрителей, судя по их крикам, не было единодушия. Многие требовали прикончить латинянина, не оправдавшего их надежд, но того спасли ночная мгла, не позволявшая зрителям подать руками тот или иной знак, и странное великодушие победителя.

Последний услышал в общем шуме несколько возгласов находившихся ближе к арене мягкосердечных людей:

— Пусть бежит!

Мемнон снял ногу с груди Эзернина и сказал ему с презрительным укором:

— Благодари не меня, а своих богов, душегуб! А я оставляю тебе жизнь только потому, что ты никогда больше не будешь зарабатывать деньги на чужой крови…

На арену сбегались служители и ланисты. Они обнимали и поздравляли победителя. Среди них были Аврелий и управитель школы Пацидейан, которые торжественно вручили Мемнону пальмовую ветвь — символ победы.

Гладиатор высоко поднял ее над головой, вызвав шумные рукоплескания зрителей, которые уже начали расходиться.

— Благодарение Диане! — ликовал Минуций. — Я молил ее о чуде, и оно свершилось!.. Вы видели? Какой был удар! Это же божественный удар — его никак нельзя приписать искусству человека.

— Напоминаю, друзья, что завтра вечером я вас всех жду у себя дома! — объявил Волкаций. — Надеюсь, ты придешь, Клодий? — спросил он откупщика, который в это время, проходя мимо сидевшей Ювентины, наклонился к ней и сказал ей вполголоса несколько слов.

— Если управлюсь с делами, — ответил Клодий неопределенно.

Минуций, страшно не любивший толкотни и давки, решил подождать, пока другие зрители не спустятся с помоста. Спешить ему было незачем — от Форума до Кипрской улицы было всего несколько минут ходьбы.

— О чем это тебе нашептывал Клодий? — спросил он Ювентину, когда они остались одни на помосте. — Я не расслышал, но мне показалось, что он назначил тебе свидание. Не так ли?

Ювентина, немного помедлив, рассказала ему обо всем откровенно.

— Вот оно что! — со злостью произнес Минуций, выслушав девушку. — Оказывается, все вокруг только тем и заняты, что наводят справки о состоянии моих дел. С нетерпением ждут моего краха! Нет, милейшие, не дождетесь! Тит Минуций умнее и хитрее любого из вас!.. Никого не бойся, девушка! Плюнь на Клодия, плюнь на Волкация. Забудь о них. Пока я жив, они тебя не получат. Ты можешь не верить мне, но я клянусь тебе в этом самой Дианой, моей покровительницей, которой я дал священный обет!..

Глава одиннадцатая

ПЛЕБЕЙСКАЯ СХОДКА

За семь дней до январских ид (7 января), рано утром, трупы Югурты и двух его сыновей служители Мамертинской тюрьмы выволокли на площадь и бросили их у Гемонской лестницы на всеобщее обозрение.

По поводу этого события в Риме было много разных разговоров. Передавали рассказы тюремщиков о том, как солдаты, охранявшие Югурту во время триумфа, доставили его в тюрьму и, спеша завладеть золотыми серьгами царя, разорвали ему мочки ушей; как потом с него сорвали всю одежду и голого бросили в подземелье, откуда он, хотя и дрожал от страха, насмешливо сказал солдатам: «О, Геркулес! Какая же холодная у вас баня!».

Говорили, что сыновей Югурты, как только сам он испустил дух от голода, палачи удавили, выполнив ранее отданное распоряжение Мария.

По словам тюремных служителей, нумидиец до последнего часа цеплялся за жизнь, словно еще на что-то надеясь. А в народе толковали, что, возможно, Югурта рассчитывал выступить свидетелем по делу принцепса сената Марка Эмилия Скавра, против которого выставил обвинение народный трибун Гней Домиций Агенобарб^[312]. Многие полагали, что Агенобарб легко добился бы осуждения Скавра, будь сам Югурта свидетелем на суде. О том, что принцепс сказочно разбогател на одних подарках, полученных им от нумидийского царя в бытность его легатом у Кальпурния Бестии, мало кто сомневался.

Спустя еще шесть дней, около полудня, на Форуме, перед Рострами, собралась многотысячная толпа. На этот час назначена была сходка плебеев.

Инициатором собрания явился народный трибун Гай Сервилий Главция^[313], который собирался выступить с речью в защиту своего предложения восстановить отмененный под недобросовестным нажимом оптиматов судебный закон Гая Семпрония Гракха.

У Главции были все основания рассчитывать на поддержку народа, хотя большинству малоимущих и неимущих граждан было в общем безразлично, кто будет распоряжаться в судах — сенаторы или всадники. Последние, разумеется, горой стояли за предложение Главции и хвалили его за удачно выбранный момент, так как Сервилий Цепион, два года назад отнявший у всадников судебную власть и передавший ее сенату, снискал всеобщую ненависть, как главный виновник поражения при Араузионе, и ожидал суда за святотатственное разграбление сокровищ тектосагов в Толозо.