— Подумай, девочка, — говорил он ей, — станешь ли ты счастливой здесь, затерянная в огромном городе с его несправедливыми законами, где даже свободная женщина мало чем отличается от рабыни? Я ведь хорошо знаю, сколь зависима отпущенница от своего патрона^[302]. Доверься мне, милая! На Крите у меня припрятано достаточно денег, чтобы мы с тобой начали безбедную жизнь. Хотя я еще некоторое время буду связан со своими товарищами по пиратскому ремеслу, но я уже решил, что уйду от них при первой же возможности. В одном из критских городов у меня есть знакомые, порядочные люди, которые помогут нам устроиться. Будешь мне сестрой, женой… как захочешь. Но при любых обстоятельствах я не оставлю тебя без своего покровительства, можешь мне поверить…

От этих и других его слов у Ювентина кружилась голова.

День ото дня во время свиданий с ним она все больше проникалась верой, что новая и необыкновенно заманчивая жизнь не так уж невозможна. Мемнон относился к ней со все большей нежностью. Сама она при встречах с ним трепетала: он стал для нее первым мужчиной, который ее по-настоящему взволновал…

Но всем этим надеждам и радостям вскоре пришел конец.

По возвращении из Помпей Аврелий стал собирать группу гладиаторов для участия в играх, объявленных в Капуе. В эту группу Аврелий решил включить лучших своих учеников (они должны были сражаться против бойцов из капуанских школ, а ланиста рассчитывал, что его храбрецы обязательно одержат победу и, по правилам игр, снова перейдут в его собственность).

Среди тех, кто подлежал отправке в Капую, были Мемнон и Сатир, как особенно отличившиеся во время Аполлоновых игр.

— Я вернусь, любовь моя, я обязательно вернусь, — говорил Мемнон, прощаясь с ней. — Меня учили обращаться с оружием лучшие преподаватели Александрии. Я уверен, что выйду победителем из любого боя. Не волнуйся за меня…

Отправив в путь гладиаторов и сопровождающую их охрану, сам Аврелий на несколько дней задержался в Риме.

Ювентина, всегда старавшаяся избегать встреч с ним, неожиданно попалась ему на глаза.

— А, вот ты-то мне и нужна, — сказал он. — Ну-ка, подойди поближе, милейшая!

Ювентина приблизилась к нему, замирая от страха.

Ланиста и сын ланисты, Аврелий от природы отличался страшной жестокостью. Как уже говорилось выше, отец Аврелия кончил плохо, приняв смерть во время гладиаторского возмущения. Сын жестоко отомстил бунтовщикам, приказав распять зачинщиков на крестах, остальных же заставил сражаться друг с другом до полного взаимного истребления у погребального костра своего родителя.

С тех пор Аврелий превратился в настоящее чудовище в человеческом обличье. Кровь бьющихся между собой гладиаторов, их предсмертные муки, искаженные агонией лица доставляли ему ни с чем не сравнимое наслаждение. В свободное от своих дел время он любил наблюдать за страданиями провинившихся гладиаторов, подвергаемых изощренным пыткам в карцере школы. Там царил полный произвол палачей, не поддающийся никакому описанию. Малейший протест со стороны раба или гладиатора приводил Аврелия в ярость.

Пополняя новыми учениками свою школу, Аврелий отдавал предпочтение осужденным на смерть преступникам — они обходились дешевле. За них он уплачивал в эрарий совершенно мизерную плату. Но одних осужденных не хватало, поэтому ему приходилось покупать невольников на рынке. Он не испытывал ни малейших угрызений совести, посылая на смерть этих несчастных, которые обычно погибали на арене в первую очередь — наскоро и плохо обученные владеть оружием, они становились легкой добычей искусных наемников или закоренелых разбойников, привыкших убивать. Кроме того, во время острой нехватки гладиаторов Аврелий не щадил даже собственных рабов из городской и особенно сельской фамилий. Если ланиста замечал, что молодой раб, достигший совершеннолетия, наливался силой, судьба последнего была решена — его немедленно отправляли в школу. Это привело к тому, что в его альбанском имении остались одни престарелые и немощные…

— А я-то голову себе ломаю, кого мне послать к Скатону, — сверля ее своим колючими маленькими глазками, продолжал Аврелий. — Совсем о тебе забыл… Знаешь Скатона? — спросил он. — Измаялся парень в ожидании заслуженной награды. Давно ему обещал… Эх, если бы мог, сам бы тобой занялся, — с сожалением говорил он, грубо хватая ее за бедра и грудь. — Ну, ничего! Скатон знает свое дело! Уж он-то сделает из тебя настоящую бабенку. Еще благодарить его будешь…

У Ювентины затряслись колени.

О Скатоне, родом марруцине^[303], она знала, что на свободе он разбойничал, совершив множество убийств. Полгода назад его схватили, приговорив к казни на кресте, но тут подвернулся Аврелий, постоянно державший связь с ночными триумвирами. Он уговорил последних заменить убийце смертный приговор гладиаторской службой.

Скатон отличался большой силой и ловкостью, выдержав немало боев на арене. Рабыни, не смевшие ослушаться господина, ходили к марруцину, как на пытку — тот был извращенцем, любившим причинять девушкам боль.

Аврелий на их жалобы отвечал лишь оскорбительными шуточками.

— Я не могу, господин, я не могу, — пролепетала Ювентина и заплакала.

— Это еще что такое? — грозно нахмурился Аврелий. — Хочешь есть мой хлеб и бездельничать? Клянусь молотком Харуна, да ты, я вижу, совсем обнаглела! Розог захотела? А ну, перестань хныкать и ступай туда, куда тебе велено!

Умолять этого зверя было бесполезно.

Она вдруг вспомнила о деньгах, полученных от Мемнона. Их оставалось еще пятнадцать денариев.

«Откупиться!» — сверкнуло у нее в голове.

Она ухватилась за эту спасительную мысль.

Все дальнейшее осталось в ее памяти, как тягостный сон.

С кошельком под туникой Ювентина пошла на Квиринал.

У ворот школы она увидела с десяток стражников и болтавшего с ними управителя Пацидейана.

Этому ничего не нужно было объяснять. Он только лениво спросил:

— К кому идешь?

Получив ответ, Пацидейан приказал рабу сбегать и разыскать марруцина, чтобы сообщить ему «приятную новость».

Сопровождаемая хохотом стражников, Ювентина торопливо прошла через двор школы, где гладиаторы, разбитые на отдельные группы по тридцать-сорок человек, упражнялись под руководством своих ланист-преподавателей, к длинным рядам эргастулов с двускатными черепичными крышами.

В самом дальнем из них, у самого крепостного вала, находилось крошечное помещение, вернее, камера, предназначенная для свиданий гладиаторов с рабынями-наложницами (Береника однажды приводила туда Ювентину, чтобы прибрать эту гадкую каморку со стенами, испещренными неприличными рисунками и непристойными надписями).

У входа в эргастул Ювентина, томимая недобрыми предчувствиями, дождалась марруцина и, протянув ему кошелек, сказала:

— Вот деньги. Отпусти меня, Скатон.

Тот взял у нее кошелек, высыпал монеты на ладонь и присвистнул — на эти пятнадцать денариев можно было не один день пользоваться услугами уличных «квадрантарий»^[304], которые по вечерам постоянно толпились у ворот школы.

Марруцин не спеша ссыпал монеты обратно в кошелек, спрятал его в свой пояс, после чего, взяв Ювентину за плечи, подтолкнул ее к двери эргастула.

— Пошла вперед! — грубо сказал он.

Ювентина отпрянула от него с криком гнева и отчаяния:

— Ты же взял деньги!

Лицо бывшего разбойника злобно исказилось.

— Замолчи, шлюха! — крикнул он и, шагнув к ней, снова попытался схватить ее, но Ювентина увернулась и бросилась в проход между двумя соседними эргастулами.

Проход был узким — она с трудом протиснулась через него. Скатон же, огромный телом, застрял в нем, не сделав и двух шагов.

Вслед ей неслись его ругань и проклятия.

Она не помнила, как добежала до ворот школы.

Пожилой стражник, открывая ей калитку, весело спросил:

— Что так скоро, красотка?

Ювентина оказалась в ужасном положении.

Она знала, что ей не избежать розог. В доме Аврелия рабов секли часто, применяя для этого розги, предварительно вымоченные в соляном растворе. Ланиста таким способом наказывал и рабов, и рабынь за самые пустячные провинности.