В нескольких километрах к северу от Гривз-Эш, на двуглавом холме, нависающем над долиной Глендейл и равниной Милфилд, расположен труднодоступный форт Иверинг-Белл (Yeavering Bell). Эта система укреплений железного века и летняя резиденция были центром местной власти и местного культа. Вожди Иверинг-Белл, похоже, сохраняли свою власть и идентичность и в период римского владычества, и даже позднее: у подножия холма, на широком плато над рекой, располагалась резиденция королей Берниции, Иверинг (Беда именует ее Ad Gefrin), – превосходно проведенные в этом месте в 1950-х и 1960-х годах археологические раскопки показали, что здесь проходили королевские пиры, имелся громадный загон для скота и отправлялся культ мертвых[45].
Иверинг-Белл и долина реки Бримиш сохраняли свою территориальную обособленность и производственную значимость вплоть до возникновения королевства Нортумбрия, чьи властители правили в этом регионе. В VII веке один из нортумбрийских королей пожаловал долину Бримиш монахам Линдисфарне в бессрочное владение. В холодных бурных водах реки Глен прибывшие в 627 году римские миссионеры окрестили первых нортумбрийцев[46]. В форте Иверинг-Белл обстоятельные раскопки не проводились, но в другом аналогичном укреплении – Трапрейн-Лоу (Traprain Law), форте вотадинов в Восточном Лотиане, – археологи обнаружили следы восстановительных работ, относящихся к концу IV века, а также большой клад римского серебра V века общим весом 53 фунта (24 кг). Серебряные вещи были разрублены на куски, удобные для взвешивания. Считается, что это была плата вождю племени-федерата за будущее (или уже оказанное) содействие. Но даже если содействие было оказано, это не помогло спасти римскую Британию от ожидавшей ее судьбы.
Даже в самых плодородных областях новой провинции римляне сталкивались с неожиданными препятствиями, связанными с ее природными особенностями. Густые леса Уилда (Weald) в нынешних Кенте и Суссексе, богатые древесиной и железной рудой, были по большей части труднопроходимы. Они служили источником богатства для империи, но городов, вилл и укреплений там было так же мало, как в самых удаленных областях Уэльса, севера и юго-запада. Похоже, эти дикие края копателей и углежогов так и не были по-настоящему романизированы.
Еще более таинственным и пугающим для чужаков был Болотный край (Fens) – территории вокруг залива Уош (Wash), которые в те времена представляли собой обширный пояс заболоченных земель шириной примерно 40 километров (если считать от современной береговой линии), отделенный от Северного моря низменностью, образовавшейся за счет наносов. Небольшие местные поселения были разделены – или связаны – медленными солоноватыми реками, пополнявшимися водой во время прилива и часто выходившими из берегов. На болотах и заливных лугах густо росла трава, гнездились дикие утки и гуси. У местных жителей в изобилии имелись дичь, угри и прочая рыба, осока и тростник, соль и торф. Но в этих землях, где не было четких ориентиров и определенных границ, в краю, дрейфующем где-то между водой и небом и таящем множество опасностей для неосторожных, было невероятно трудно насаждать монолитную имперскую культуру.
Жители Болотного края были «другими» по культуре и мировоззрению, были теснее связаны с местными сообществами и использовали землю и природные ресурсы сообща. Одной из основных причин как младенческой, так и взрослой смертности здесь, видимо, была малярия. Болота и подпитывающие их реки – природный и культурный барьер между землями Мидленда и Восточной Англии. Даже в раннем Средневековье чужаки относились к Болотному краю со смесью благоговения, страха и отвращения, но тех, кто был с ним знаком, он в достатке обеспечивал необходимыми ресурсами. Римским губернаторам – возможно, включая и самого Адриана – эти места предоставили большие возможности: осушать, исследовать, завоевывать, покорять… цивилизовать.
Неподалеку от нынешнего Марча (Кембриджшир), на небольшом острове, который на западе и востоке соединялся насыпями с более сухой и возвышенной местностью, можно видеть руины укреплений железного века, расположенные на высоте всего 4 метра над уровнем моря: тем не менее они доминируют над плоским ландшафтом черных торфяных полей, перерезанных бесчисленными канавами и стоками. Возможно, именно здесь был последний оплот иценской армии Боудикки в 60 или 61 годах н. э.
Новое, аккуратно распланированное поселение, ныне именуемое Стони по названию ближайшей фермы Стони-Грейндж (Stonea Grange), было основано к северу от этих укреплений не позднее второй половины II века[47]. Это поселение не похоже на обычную маленькую деревушку: сеть улочек разделяла территорию поселка на квадратные участки со стороной 50 римских футов[48], где стояли дома и мастерские – собственность усердно работающих ремесленников. Храм располагался отдельно на противоположной стороне дороги Фен-Козуэй (Fen Causeway) на квадратном огороженном участке: громадная трех- или четырехэтажная каменная башня, обращенная фасадом к дороге, была построена из известняка, который доставляли баржами из карьера, располагавшегося примерно в 40 километрах, близ Питерборо. В храме имелись застекленные окна с круглыми арками и апсида, по сторонам которой находились коридоры и служебные помещения, с собственной топкой и гипокаустом[49]. Разнообразные находки из строительного котлована или отстойника, который при постройке храма использовали как яму для мусора, представляют собой интересные свидетельства повседневной жизни: деревянная лопата с железным краем, облепленным строительным раствором, доски и пучки ивовых прутьев, пара много раз латанных ботинок размера 9 1/2 (42–43). Эта наглядная демонстрация архитектурного и организационного превосходства должна была поражать, ошеломлять, подавлять. Невозможно было не почувствовать трепет, видя такое впечатляющее здание.
Башню было видно издалека: она прокалывала плоский ландшафт подобно тому, как его рассекали более поздние средневековые колокольни и церкви Болотного края. Римлянам удалось – как буквально, так и метафорически – прибрать к рукам эти дикие земли, игнорируя безжалостные ветра, трагические завывания кроншнепов и насмешливые крики куликов. Высказывались предположения, что комплекс Стони и поместье, в центре которого он стоял, – это личный проект, осуществленный в соответствии с пожеланиями далеких императоров: в спесивом эгоизме сравнимый с викторианскими оперными театрами в Амазонии.
Каковы бы ни были экономические функции этой архитектурной демонстрации силы, – был ли то центр для продажи и покупки шерсти, ягнятины, устриц, угрей, дикой птицы или соли, – он просуществовал недолго. Башню разобрали менее чем через 100 лет после ее возведения, примерно в 250 году: она лишилась своего официального статуса и покровительства, – возможно, из-за наводнения (подтвержденного многочисленными археологическими свидетельствами), а возможно, в силу какого-то закулисного политического кризиса. Оставшиеся от нее материалы разграбили, а участок позже был заново застроен – уже в более скромных масштабах. Однако поселение в Стони просуществовало до IV века, отчасти восстановило свое благополучие и пережило крах империи. Его рвы, ямы и колодцы все еще существовали, когда туда попали первые черепки керамики в англосаксонском стиле. Люди, которым принадлежали дома, где пользовались этой керамикой, могли быть как местными, так и пришлыми. Тем не менее и здесь имеется некий невидимый разрыв: социальные, экономические и, возможно, культурные изменения, нюансы которых нам неведомы, но которые повторяют судьбы всей империи.
В Стони – да и в сотнях других величественных сельских развалин, которые мы называем виллами, – поражает то, что по сути своей они принадлежат не сельской, а городской жизни. Римские города, как крупные, так и мелкие, были не просто административными центрами и местами, где проводились ярмарки и суды. Своей строгой планировкой и официальной архитектурой они рекламировали достижения римской культуры и социальные и политические амбиции ее куриалов[50]. Столицы покоренных областей, цивитатов, позволяли элите побежденных племен, лишившейся оружия и возможности снискать воинскую славу, приобщиться к величию цивилизации, тогда как более мелкие придорожные города и центры торговли, разбросанные по провинции, словно цепочка бусин на ожерелье мощеных дорог, позволяли ощутить культурную и экономическую мощь Рима. Сельские дома, построенные как увеличенные копии городских, демонстрировали покоренной провинции преимущества цивилизованной городской жизни: «блага цивилизации» выставлялись напоказ, хотя и не повсеместно.
