Кучум, разом успокоившийся, без сопротивления вернул оружие Бероеву. Показал Вишняку средний палец.

– Ты пачку поскорей докури, Толян, чтоб деньги не пропали! А то не успеешь! Жить тебе осталось с гулькину гульку!

Он расхохотался злодейски.

Гена как ухватился за штурвал, так и стоял недвижно, будто происшедшее его больше не касалось. Лишь по щеке пробегала нервная судорога.

Бероев отнёс карабин в каюту. Когда вернулся, палуба катера опустела. На барже, откинувшись на тюке, сидел Кучум. Фёдоровна, склонившись над ним, протирала одеколоном кровавые потёки. Тонкое, красивое лицо – предмет гордости – распухло. Кучум то и дело ощупывал нос, проверяя, цел ли.

– Сиди уж! – прикрикнула Фёдоровна. – Скажи спасибо, что промазал.

– Ещё чего – с трёх метров промазать! Захотел бы – положил! – процедил Кучум. Заново взъярился. – И положу! Накрою гада, чтоб без свидетелей! Да и закачу в лобешник!

Он в сердцах ухватил Вершинину за локоть.

– Слушай, тётка! Думаешь, мне меньше кого другого деньги нужны? Я сам на калым собираю. Невеста у меня в Алма-Ате, дочь секретаря райкома.

Подманил поближе Бероева.

– Представляешь – зятем секретаря? А жуз какой, знаешь? Это ж во! – Он раздвинул руки. – Но не отдаёт без большого калыма. А я уж с ней по-всякому сговорился. – Он изобразил похабный жест. – Если б забеременела, отдал бы от позора. Так нет же, не залетает! Другая – только дунь. А тут как нарочно! И что, мне деньги меньше егонного нужны? А он, вместо чтоб продать и разделить, вишь как – заныкал! И главное – когда успел? Я ж каюту, как только он пацана блевать повел, обыскал. Не было самородков! Деньги да цацка. Всё! Выходит, уж у борта карманы обшарил!

– Но если у борта, может, он сам пассажира вашего и спихнул? – осторожно подсказал Бероев.

– Конечно, спихнул! – равнодушно согласился Кучум. – Обшарил да выкинул за борт. Иначе к чему обшаривать? Да это мне как раз по фигу! Он замочил, с него и спрос! А вот делить надо по-честному! Не спущу!

Потихоньку страсти улеглись. Солнце, всё так же нещадно палящее, добрало-таки своё. После сварганенного Фёдоровной перекуса из консервов всех вновь сморило. Закрылся в своей каюте озлобленный Кучум, ушла спать повариха, затихли под бортом баржи охранники, да и Бероев, вдоволь наснимавшийся на солнцепёке, прилёг и незаметно задремал.

Почувствовал мягкий толчок – спарка причалила к берегу. В каюту зашёл капитан. Принялся раздеваться.

– Что-то случилось? – спросил Олег.

– Чай-Тумыс! – ответил тот. – Вишняка ссадили. У него здесь неподалёку семья живет. С год не виделся.

– Целый год? – Бероев поразился.

– Может, и больше. Якутку малолетнюю обрюхатил. Скандал вышел. Пришлось жениться. Нарожала ему. Дом – грязь, вонь. Вот и старается пореже бывать. Да и сейчас, думаю, попёрся рыжьё перепрятать. Похоже, не один самородок там был. Передрейфил Кучума. И правильно сдрейфил – тот за своё любого порвёт. Ничё! Часа через три вернётся – и дальше тронемся. А пока сами покемарим. Такое палево!

Гена душисто зевнул и захрапел.

Бероев, не терпящий чужого храпа, перебрался на корму. Спарка погрузилась в сон.

Через три часа Вишняк всё ещё не вернулся. Не вернулся и через четыре.

Время подпирало. Гена – единственный знавший, где его искать, решил идти навстречу. С собой для надёжности пригласил Бероева.

– Я тебя почему позвал! – объяснился он уже на берегу. – Боюсь, не загулял бы, паскуда! А одному такую оглоблю не приволочь. Тем более три километра в один конец!

Они вошли в тундру. Моревой что-то говорил. Но Бероев будто оглох. Даже принялся охлопывать себя в поисках кинокамеры, которую не прихватил.

Тундра расцвела. Буйно, яростно. Торопясь покрасоваться после многомесячной арктической зимы, угрюмой и беспощадной.

Они шли по густому мху и лишайнику, с удовольствием подпружинивая; раздвигали ярко-зелёные ветки кустарников и карликовых берёз. Берёзы, в обычное время сырые и колючие, раскокетничались – принарядились в серебристые серёжки. По бёдрам, требуя внимания, мягко постукивали низенькие мохнатые ивы. У этих серёжки ярко-жёлтые. Олег жадно вдыхал тёплый, вязкий воздух и то смотрел во все глаза, то, напротив, зажмуривался, стараясь в птичьем щебете, гоготе, криках разобрать знакомые голоса.

Где-то через полкилометра берёзы раздвинулись – и перед глазами полыхнул широченный, на богатой зелёной основе цветочный ковёр. Будто, не жалея, разбрызгали в беспорядке красок. Колыхались лазоревые колокольчики синюхи, выглядывал из травы мохнатый, шерстяной астрагал, завитушками висел копеечник, или красный корень, по соседству с голубеющими незабудками. Белые и жёлтые ромашки перемешались с синими колокольчиками. И над всем этим гуд шмелей. Так что казалось, гудит, ликуя, сама оттаявшая почва.

Но самое яркое пятно, при виде которого Бероев задохнулся, бросилось в глаза на дальнем конце поляны. Там у кустарничков клинолистной ивы на спине, разбросав руки и ноги, лежал Вишняк. И на месте широкого его лица пунцовела запёкшаяся кровавая шапка.

– Достал-таки, гадёныш, – только и вымолвил Моревой. Он тяжко опустился на траву. Достал подрагивающими руками «Приму», закурил.

Убили Вишняка где-то два часа назад, из засады. Похоже, подстерегли по возвращении. Ружейная пуля, пущенная, судя по найденному пыжу, с пятидесяти метров, угодила точнёхонько в лоб. Ценностей при нём не оказалось.

– Или успел заныкать, или, стал быть, обыскали, – предположил Моревой. Но Бероев скептически помотал головой – человеческих следов возле трупа не было.

Убийца, видно, не сомневался, что ценности уже перепрятаны. Больше того, совершенно в себе уверенный, он даже не подошёл убедиться, что сразил наповал.

– Ну, Кучум! Ну, ловкач! Не зря хлестался, будто род его чуть ли не от Чингисхана, – удручённо констатировал Гена. – Оно и видно. Это какой же злобой надо изойти, чтоб пальнуть, словно по кабану, и – даже не обыскать!

Моревой хлопнул себя по коленям. Поднялся.

– Говорил им – закольцуется. Похоже, началось, – непонятно изрёк он.

После известия о гибели Вишняка на спарке все всполошились.

Хотя пуля осталась в голове убитого, оружие, из которого его застрелили, Бероев обнаружил сразу. Единственное – со свежими следами выстрела.

Это оказалась одностволка Микитки.

Моревой, на которого как на капитана ложились обязанности дознавателя, сурово оглядел охранников.

– Ну, который из вас застрелил? – рявкнул он. Перетрусившие Микитка и Кирилка принялись переглядываться, показывать глазами на каюту экспедитора. Но не произносили ни слова. За короткое время Кучум так застращал своих подчинённых, что боялись они его, кажется, больше тюрьмы.

Тогда Моревой допросил каждого из эвенков поодиночке.

Оказалось, что после ссоры с Вишняком Кучумов отобрал у охранников одно ружьё и унёс в каюту. Да и сам Кучум не стал отпираться.

– Унёс! – Он сцыкнул. – Ещё б не унести, если не знаешь, чего от этого амбала ждать?

– Ты убил? – напрямую спросил Моревой.

– Может, и я, – насмешливо ответил Кучум. Спохватился. – А может, и не я. Ружьё у двери поставил. Прихватить, пока спал, любой мог. Мало ли у кого на этого гада душа горела! Да хотя б у тебя! Ты-то ему вовсе в очко в пух проигрался – самая стать рассчитаться. Больше моего грозил! Скажешь, нет?

Гена смутился. Кучум с откровенной ухмылкой оскалился.

Моревой безрезультатно облазил спарку, перерыл личные вещи, расспросил каждого, кто и где находился последние часы. А где могли находиться? Все, получается, спали – сморённые солнцем. Никто друг за другом не следил. Да и сам капитан-дознаватель оставался без надзора в кубрике.

– Делать-то чего станем? – обратился Моревой к своему помощнику по дознанию – Бероеву. – Милицию надо б – так связь разбита. Грузить на борт – завоняет. Ждать у моря погоды – в Оленёкский залив не попадём.