Степан чуть слышно ответил:

— У них тоже есть предел…

— Неправда! Нет такого предела! Помнишь сорок первый? Под Смоленском, Степа! Прижали нас танки к болоту, а у нас — по одной бутылке с бензином. Мы тогда тоже думали, что нам крышка, А ведь комиссар поднялся и пошел им навстречу с бутылкой горючки в руках. И мы все бросились вслед за ним на танки. Не надеялись мы тогда остаться в живых. А ведь пробились с одними бутылками! Ты помнишь, как мы пели в том бою?

И натужным, сиплым голосом боцман запел:

Боцман пел, и глаза у Степана начали светлеть, в них появилось осмысленное выражение; он поднял голову, словно прислушиваясь к далекому зову, и вдруг хриплым шепотом стал подпевать:

Страшную картину являли собой эти два моряка — полузамерзшие, обросшие, в обледенелой рваной одежде, на ногах — рукава от фуфаек, они стояли, обнявшись, и пели песню, ставшую гимном коммунистов всех стран мира. Их простуженные, сиплые голоса были едва слышны, но им казалось, что песня громом разносится повсюду и люди слышат ее. Они пели, и песня словно отогревала их души, вливала в них новые силы. Глаза их загорелись огнем, спины распрямились, в голосе появились твердые нотки.

Боцман обнял Степана, и они медленно тронулись в путь, осторожно переступая израненными и обмороженными ногами. На подмерзшем твердом снегу за ними оставалась частая цепочка ярко алевших следов.

Снова начали подкрадываться сумерки, когда Степан остановился и с трудом заговорил:

— Я не могу больше… лучше конец… — Он пошатнулся и грузно осел на снег.

— Ну, ну, ты брось слюни распускать! — грозно, как ему казалось, закричал боцман. На самом деле он тоже говорил с трудом негромким, простуженным голосом. Он посмотрел на Степана и добавил тихо:

— Степа, пока мы вместе, мы не погибнем. Держись, родной, немного ведь осталось.

Но Степан мотнул головой.

Боцман тоскливо оглянулся вокруг, шагнул к Степану и сел рядом.

— Будем замерзать вместе, — устало проговорил он и опустил голову на колени.

Степан приоткрыл глаза и прошептал:

— Иван… Иди…

Боцман покачал головой:

— Я не дойду один. Пойдем вместе, Степан, вместе, слышишь!

Степан хрипло выдохнул:

— Не могу… Я давно уже ног не чую. И голова… целый день сегодня кружится… И гудит часто. Вот опять… гудит… Гудит и гудит… — он сжал голову ладонями и застонал.

А боцман вдруг насторожился и стал всматриваться в небо.

— Гудит. В самом деле гудит! Степа! Это самолет! Нас ищут!

Но Степан покачал головой.

— С утра у меня гудит… А теперь и у тебя…

— Нет, черт возьми! — закричал радостно боцман. — Это самолет!

Он жадно шарил глазами по небу. А гул мотора все приближался. И вдруг из-за вершины невысокой сопки вынырнул вертолет и боком пошел прямо на них.

Страшное возбуждение захватило моряков — они прыгали, махали руками, что-то неистово кричали, и по лицам их катились слезы.

С вертолета заметили их. Машина приземлилась неподалеку. Но после пережитого волнения моряки совсем лишились сил. Они сидели на снегу, молча глотали слезы и смотрели, как от вертолета бежали к ним люди.

…Ритмично, одна за другой подкатываются волны к гранитному утесу. Глухо шипя, они рассыпаются у подножия его белой пеной и медленно отползают назад. Но вдруг море отхлынет от берега, и вот уже вдали вздувается на его поверхности чуть заметный горб. Он бежит к берегу с каждым мигом все быстрей и быстрей, вырастает на глазах, превращаясь в огромный, колыхающийся холм; вот он уже закрыл собой весь горизонт, поднялся грозной стеной перед утесом и, не в силах остановить свой бег, с ревом и грохотом рушится на скалы, разбиваясь в брызги, в пену, и белая водяная пыль словно дымом заволакивает берег, медленно оседая в клокочущий прибой. Укрощенный вал стремительными потоками снова возвращается в море, а вслед ему утес еще долго выплевывает из расселин воду.

А наверху, высоко над этой извечной борьбой моря и скал, стоит маяк и через положенные ему промежутки времени шлет и шлет пучки яркого света в широкую морскую даль. Там, по большой голубой дороге, днем и ночью, и в штиль и в шторм, неторопливо идут океанские корабли. Они проходят мимо маяка и исчезают за горизонтом.

А море шумит и шумит…

Давно уже не было в Баку такой мягкой зимы. Декабрь на дворе, а холода еще не наступили, дни стоят солнечные, тротуары в городе сухи, и Каспий на редкость спокоен. Прекрасная погода для рыбалки!

Такую погоду Абузар Оруджев упустить не мог. Ранним утречком собрался, сел в автобус и поехал в Карадаг — приморский поселок близ Баку. Тут он сошел и прямиком спустился к берегу моря. Постоял немного, с наслаждением вдыхая свежий морской воздух, столь отличный от городского. Перед ним простиралась голубая ширь, вдали, на горизонте, сливающаяся с небом. Всегда при виде морского простора радовалось сердце старого капитана.

Если б не болезнь, он, Абузар Оруджев, не вышел бы на пенсию, плавал бы до сих пор. Шестьдесят шесть лет — не предел для настоящего моряка. Его деду, старому каспийскому боцману Оруджу, было целых восемьдесят три, когда он вышел в свое последнее плавание, — и он бы плавал еще и плавал, если б его шхуну, шедшую в Энзели, не вынесло внезапным сильным штормом на подводные камни. Никому не удалось тогда спастись.

Да, Каспий бывает страшен. Но бывает и ласков, как ребенок. Вон какой он сегодня тихий! Чуть слышно плещется у прибрежных камней. Тут и там, метрах в тридцати — пятидесяти от кромки берега, стоят на мелководье «кровати». Это такие сооружения самодельные, сваренные из старых труб малого диаметра: четыре длинных ноги и скрепляющая рама. На раме настил из досок. Собственно, это скорее похоже на табуретки, но бакинские рыболовы называют их «кроватями» наверное, потому, что на такой «кровати», зарывшей ноги в плотный песчаный грунт, человек может не только сидеть, но и вытянуться во весь рост. В Карадаге много их стояло близ берега, и одна принадлежала Абузару Оруджеву…

Он лежал на дощатом настиле, закрыв глаза, голову положив на резиновую надувную подушечку. Можно сказать — с комфортом. Солнце не то чтобы грело, но все-таки пригревало. Под настилом, в полуметре, плескалась вода о ноги «кровати», и этот тихий плеск убаюкивал Абузара Оруджева. Ему казалось, что он снова в своей каюте на пароходе «Шубаны»… Мерно покачивается палуба… В открытый иллюминатор струится свежий воздух, насыщенный йодом и солью… И он, Абузар Оруджев, снова молод и крепок, как в давние годы…

Первое время после выхода на пенсию он просто не находил себе места. Привыкший за полвека морской службы к распахнутым просторам Каспия, он задыхался на бакинских улицах. Он плохо спал в своей небольшой уютной квартире — полночи лежал без сна, ворочался, вставал, бродил по комнате. И только с прошлого лета, когда один из старых друзей надоумил его ездить на рыбалку в Карадаг, Абузар Оруджев почувствовал себя лучше. Перестала душить бронхиальная астма. Отпустил кашель. Он стал лучше спать — морской воздух оказался куда более лучшим лекарством, чем все снотворные, которые он уже успел перепробовать.

С моря донесся долгий басовитый гудок. Абузар Оруджев поднялся и увидел: в бакинскую бухту входил белый пароход. Он был далеко, на таком расстоянии не разглядишь, что за судно. Но Абузар Оруджев был дальнозорок, к тому же он хорошо знал все суда Каспийского пароходства. И, всмотревшись в далекий белый силуэт, он прошептал: