Для достижения этой цели необходимо было перестать идеализировать германские племена. Именно такой подход, по мнению Куланжа, позволит увидеть начало французско-германской истории без предрассудков. Опираясь на факты как основы исторического познания, историк показывал, что для германской расы с момента своего зарождения и до 800 г. н. э. была типична стратегия «вторжения». Препятствием на пути воплощения такой стратегии оказались только франки, которые создали свою империю, явившуюся достижением усилий галлов и в целом победой галло-римской цивилизации над германцами. В лице Фюстель де Куланжа «романисты» получили превосходство над «германистами». Признание, что «германское вторжение» имело место, вовсе не означало, что вторгшееся государство покорило другое. Пришедшие варвары ничего не привнесли, они не создали новых институтов и ничего значимого после себя не оставили.

Фюстель де Куланж отказывается видеть римскую историю через призму деспотизма и, в свою очередь, разоблачает как ложно оформленное просветителями представление о германцах как носителях свобод. Это означало, что по сравнению с римским наследием роль франков во французской истории не была столь значительной. Государственные институты, культура и цивилизационные преимущества Рима были наследованы в ходе исторического становления Франции. Генезис страны определялся не антропологическими факторами (кровно-родственное наследование власти, право победителей и т. п.), а «духовными», цивилизационными, основу которых составляла система управления: 1) регулярная система выборных магистратур, 2) привычка к дисциплине и 3) равенство всех перед законом[5].

Тем самым Фюстель де Куланж историографически продолжил и развил идеи аббата Ж.-Б. Дюбо. И, по существу, он обосновывал, что если под победой понимать достижение превосходства посредством насильственных действий, то не было не только германского, но и римского завоевания. Основная его мысль состояла в том, что Франция становилась «латинской» не по крови, а по духу.

Боден Ж. Метод легкого познания истории. М.: Наука, 2000.

Боссюэ Ж.-Б. Разговор о всеобщей истории. Т. 1–3. М.: Печ. при Имп. Моск. ун-те, 1761–1789.

Леруа Л. О непостоянстве, или разнообразии вещей во Вселенной // Формы исторического сознания от поздней Античности до эпохи Возрождения. Иваново: Ивановский государственный университет, 2000. С. 253–268.

Леруа Л. Рассуждение о французской и всеобщей истории времени, чудеса которого кратко излагаются // Историописание и историческая мысль западноевропейского Средневековья: в 3 кн. Кн. 3. XV–XVI в.; под ред. А. И. Сидорова, С. Г. Мереминского, М. С. Бобковой. М.: Нестор-История, 2011. С. 266–290.

Фенелон Ф. Телемах. М.: Римис, 2011.

Фюстель де Куланж. История общественного строя древней Франции: в 6 т. Т. I–III. Т. I. Римская Галлия. Т. II. Германское вторжение и конец империи. Т. III. Франкская монархия. СПб.: Типолитография Альтшулера, 1901–1907.

Boulainvilliers Henri de. Histoire de l’ancien gouvernement de la France. Vol. 1–3. La Haye & Amsterdam, 1727.

Dubos Jean-Baptiste. Histoire critique de l’établissement de la monarchie française dans les Gaules. Vol. 1–2. Paris: Pierre François Griffart, 1742.

Fénelon François de. Projet d’un Traite sur l’Histoire // Fénelon, François de. Lettre sur les occupations de l’Académie françoise. Paris: Dézobry et e. Magdeleine, Sorbonne. URL: https://gallica.bnf.fr/ark:/12148/bpt6k6462688v/f77.image. texteImage (дата обращения: 22.10.2022).

Корни критико-позитивистской линии в философии истории берут свое начало в XVI–XVII вв., когда закладывался фундамент под длительный период господства рационализма в европейской культуре. Полагаясь на подобным образом организованный разум, исторические ценности прошлого надлежало переосмыслить и переоценить. Превращение рационально действующего разума в высший авторитет позволило избавить историю от верховенства Бога, превратив его в философское начало или сведя его к понятию научной закономерности. Бог умаляется до творца законов, которым будет подчиняться всё в природе, включая самого человека и образованное им общество. Никто, в том числе и сам Бог, не властен изменить созданные законы. Необходимость установления этих законов объясняет ту критику, которой были подвергнуты все проблемы истории и их решения, которые были ранее выработаны с религиозных позиций. С этого момента история нуждается в своей оценке с точки зрения знания, а не веры. Такая установка к изучению и исследованию истории давала надежду на то, что и в отношении истории может быть сформирован научный подход.

Исторические сочинения стали обретать научный характер уже постольку, поскольку избавление от теологической ангажированности побуждало историков с опорой на принципы рационализма более тщательно и критично относиться к изучаемым источникам.

Базовые принципы научного рационализма во многом были определены в процессе философствования Р. Декарта. Одним из последователей его философии был Пьер Бейль (1647–1706), который восхищался красотой и строгостью логических и математических построений, характерных для нового метода познания природы. Тех, кто придерживался этого метода, Бейль называл «разумниками», а тех, кто продолжал сохранять верность конфессиональным наставлениям, – «религиозниками».

Тем не менее это не мешало Бейлю относиться скептически к попыткам отождествить науку с прогрессом и просвещением, так как в таком случае наука сама превращалась в объект религиозного почитания и культивирования.

Также Бейль не буквально и совсем не прямолинейно воспринял и перенес на историю картезианскую методологию. Основополагающим в его подходе становится именно сомнение, а не несомненное, полученное посредством сомнения. Обнаруживающийся здесь тотально-критический дух его мышления сказался и на его философско-исторических воззрениях.

В отличие от Декарта для Бейля принципиальное значение в познании приобретают не установленные абсолютные изначальные бытийные «основания», а именно сами эмпирические факты бытия, которые он представлял в качестве фундамента и цели научного исследования.

Однако апелляция к эмпирическому факту имела здесь весьма специфическую форму, которая в конечном счете и не позволяет увидеть в теории Бейля подлинную философию истории.

Стремление находить и рассматривать события сами по себе, как они случались на самом деле, подкреплялось методологическим требованием Декарта принимать в расчет только то, что представлено ясно и отчетливо. Это объясняло необходимость скрупулезной работы с изучаемыми феноменами, чтобы в результате был исключен вероятностный или ошибочный характер событий. Таким образом, картезианское сомнение Бейль не обращает против истории, т. е. исключения фактического как недостоверного, а делает его инструментом открытия истины самого исторического, превращает его в средство обнаружения своеобразной формы достоверности.

Мир фактического становится побудительным мотивом поиска его истины, чтобы в этом движении удостовериться и подтвердить историческую данность. На этом пути для ученого не существует ничего, чем он мог бы пренебречь, – все имеет значение, ни к какому факту нельзя проявлять безразличия, чем умалялась бы его ценность в процессе воссоздания общей картины произошедшего.

Используя принципы познания Декарта, Бейль создал концепцию, которая вступала в противоречие с картезианским идеалом понятийного и логически точного знания, моделью которого служила математика. Структурная четкость и формальная строгость математических выводов оказывались малопригодными для понимания реальных вещей и сущности их конкретного существования. Когда мы имеем дело с конкретными вещами, мы соприкасаемся с историческим, которое относится к другому «роду достоверности», нежели математическое. Историческое содержит в себе возможность к постоянному изменению и совершенствованию своего содержания, что вместе с тем не делает его метафизически менее достоверным. Более того, достоверность того, что некогда жил тот или иной исторический индивид, выше, чем реальность и достоверность существования того или иного природного предмета, определяемого законами «отвлеченных» наук.