Человек, запустивший в него ведром, дышал злобой, точно Фраллит в праздничный день, и рожа у него была такого же цвета. Только Фраллит бывал багровым и без налитых кровью глаз.

— Чего ухмыляешься? — Пинок по почкам подкрепил вопрос.

Джек попытался изменить выражение лица, но это оказалось нелегким делом. Челюсть отказывалась повиноваться, а губы слишком распухли, чтобы шевелиться.

— Не делай из меня дурака, парень, не то я сотру с тебя эту улыбочку. — Человек закатил Джеку такую оплеуху, что голова сразу откинулась назад.

Что-то кольнуло Джека в грудь — и тут врата разверзлись. Каждая мышца, каждая кость, каждая частица тела вопили от боли. Конечности тянули свою песню, живот и спину жгло, а череп, казалось, расколот надвое. Болей было так много, что после первого всплеска они слились воедино.

— Ага, пропала ухмылка-то, — довольно сказал хальк.

Боль мешала думать. Не зная, что отвечать, Джек попытался поочередно кивнуть и нахмуриться. Кивок получился лучше, и часовой как будто немного подобрел. Джек, не будучи героем, вздохнул с облегчением. Это было ошибкой: грудь сразу напомнила о себе. Из легких хлынула тревожная, наводящая дурноту боль, а с нею и кровь. Джек выплюнул сгусток на пол.

— Я бы на твоем месте не беспокоился, парень, — заметил страж. — Виселица — она от всего помогает. Врачует хвори лучше всякого лекаря.

Джеку до крайности надоел этот хальк. Порывшись в памяти и не найдя ничего обиднее, чем «вы, хальки, с овцами любитесь», он решил пустить в ход хотя бы это.

Крак! Сапог врезался в челюсть — раз, другой, третий.

— Эй, Понурый, оставь-ка парня! — крикнул кто-то. — Повесят его не раньше чем через неделю — что за радость дохлого в петлю совать!

Понурый, пробурчав что-то, пнул Джека напоследок в бок и вышел из каземата. Лязгнул металл, повернулся ключ, и тяжелые шаги, удаляясь, затопали по тяжелому камню.

Джек, хотя испытал облегчение, вздыхать больше не стал. Лежа на полу и глядя в низкий, бочонком, потолок, он попытался расслабить все свои ноющие мускулы. Он справился бы со всем, даже с недавними пинками часового — но боль в груди была сильнее его. Она, точно водоворот, втягивала в себя все его силы и сознание, и ему приходилось неустанно бороться с ней. Он смутно помнил торчащую из груди стрелу и собак с зубами как кинжалы. Нет, он не хотел об этом думать — но надо было думать о чем-то, чтобы отвести сознание от крутящейся воронки в груди.

Было одно, что могло отвлечь его от боли в груди: Тарисса. Она должна была ждать его этой ночью в лесу. Целые часы в темноте — а он так и не пришел. Джек стукнул кулаком по полу.

Он подвел ее, и мысль об этом была пыткой. Когда она поняла, что больше ждать не стоит? В полночь? На рассвете? Он ясно видел ее перед собой: каштановые локоны выбились из-под капюшона, на лице тревога, рука на рукоятке ножа. Она ждала его до рассвета — он был уверен.

Что она теперь думает? Что он схвачен, убит — а быть может, что он просто сбежал и бросил ее, сделав свое дело?

Это все Ровас подстроил. Туннель был завален, и Джек угодил в западню. Зачем он Ровасу теперь, когда Ванли убит? Лучше сделать так, чтобы Джек попал в плен. Тариссе с Магрой и в голову не придет, что Ровас его предал. Джек снова и снова бил кулаком о камень. Какой же он был дурак! Ровас все время водил его за нос. Ловко задумано: заставить другого совершить за тебя грязную работу, а потом устроить так, чтобы его за это повесили.

Вот сейчас Ровас, возможно, утешает Тариссу, держа ее за талию и даже чуть ниже, почти касаясь губами ее уха.

Голову начало давить изнутри: представлять себе Роваса, лапающего Тариссу, было невыносимо. Резкий вкус металла во рту — и каземат заходил ходуном. Камень свалился с потолка и разбился у самых ног Джека. Это оглушило и отрезвило его разом, точно пощечина. Джек стал перебарывать себя, воображая, будто колдовство — это желчь, которую надо проглотить. И он проглотил его, загнал обратно в живот и удержал там. Из носа хлынула кровь — давление в голове должно было найти какой-то выход. Миг спустя из уха потекла теплая струйка.

Прилив колдовства, упавший камень и образ Роваса, обнимающего Тариссу, — это было слишком. Джеку хотелось плакать — но герои никогда не плакали, поэтому для него было делом чести сдерживать слезы. И потом, если учесть состояние его лица, от слез ему бы стало еще больнее.

Он чувствовал себя таким слабым, таким беспомощным. Впервые воображение показало ему то, что он и так безотчетно понимал с первых же своих дней в доме контрабандиста: Ровас хочет Тариссу. Он влюблен в нее и другому ее не отдаст. Этим объяснялось многое. Вот почему Магра сводила Джека с Тариссой: не потому, что хотела, чтобы они стали любовниками, а потому, что по-другому было бы еще хуже. Она не могла допустить, чтобы ее дочь досталась Ровасу. Он почти двадцать лет заменял Тариссе отца — их связь была бы сродни кровосмешению. Магра, женщина благородного происхождения, готова была скорее видеть свою дочь с учеником пекаря, чем с человеком, который прежде был ей любовником, а дочери — вторым отцом.

Голова у Джека кружилась. Тариссу надо вызволить из лап Роваса. Ждать недолго — скоро тот выдумает новый гнусный план, чтобы крепче привязать ее к себе. Он ни перед чем не остановится. Убийство, шантаж, принуждение — все пойдет в ход.

Джек опять стукнул кулаком по каменному полу. Ровас хочет Тариссу. И почему он, Джек, не осознал этого раньше? Он не сидел бы теперь в халькусской темнице, а Ровас не подставлял бы Тариссе широкое плечо, чтобы выплакаться на нем. Джека обвели вокруг пальца. Надо было проверить туннель, прежде Я чем идти на дело. Джек ни минуты не сомневался, что ход засыпали давным-давно — и что Ровас прекрасно об этом знал. Контрабандист послал его на верную смерть.

Джек проклинал себя за глупость. Он был податлив, как только что замешенное тесто. Но теперь все. Он стал тверже, лежа на полу халькусской тюрьмы. Слишком долго другие помыкали им. Фраллит измывался над ним, Баралис его бил, а Ровас его Я предал. Пора самому распорядиться своей жизнью. Больше он не позволит гнать себя, как скотину на пастбище. Отныне он станет хозяином собственного будущего.

У него есть нечто присущее только ему, нечто, что он слишком долго подавлял в себе. Колдовство у него в крови. Это из-за него Джека сейчас бьет дрожь. Это оно скинуло камень с потолка. Джеку уже доводилось крушить, убивать и менять природу вещей. Что ему еще оставалось? Эта сила, дремавшая месяцами, всегда приходила к нему в порыве гнева — надо научиться управлять ею. Если он ею овладеет, никто больше не посмеет помыкать им.

Джек стиснул кулаки. Ровас загнал его в перегороженную нору, и даром молодчику это не сойдет. Часовой сказал, что Джека повесят через неделю. Хорошо. Этого времени хватит, чтобы подготовить побег. Ему нужно несколько дней, чтобы восстановить силы. Сейчас он вряд ли и на ногах-то устоит, не говоря уж о том, чтобы бежать или драться. А самое главное — ему надо потренироваться во владении своей колдовской силой.

Невзирая на жалобы многочисленных мышц, Джек сделал усилие и сел. Рана в груди тут же пронзила все тело болью. Джек переборол ее — у него были дела поважнее. Вот камень свалился сверху — с него он и начнет. Сейчас он заставит его двигаться. Выбросив из головы все, кроме камня, Джек сосредоточился на нем. Он направлял на камень свою волю, воображая, будто толкает его. Ничего. Ни трепыхания в желудке, ни давления в голове. Джек попробовал опять, воображая на этот раз, будто находится в камне и двигает его изнутри. И снова ничего не вышло, как он ни старался.

Разочарованный, но не особенно удивленный, Джек сменил тактику. Он понял, что надо делать. Он вызвал в голове образ Роваса, утешающего Тариссу: как тот обнимает ее своими красными ручищами и шепчет ей на ухо всякую ложь. Иной помощи не понадобилось. Слюна напиталась колдовством, и мозг стал пухнуть, давя на череп. Джек едва успел направить свою силу — и камень разлетелся на тысячу кусков. Осколки врезались в тело, как стрелы, и кверху поднялось облако пыли.