– Хочешь пить?

В его глазах зажигается интерес, и он жадным взглядом проводит по бутылкам на полках.

– Вискарь есть?

Я знала, что он выберет алкоголь. Что еще может захотеть оголтелый тинейджер, имея такую возможность. Но в глубине души все же надеялась, что он из скромности попросит воды. Барбитураты[5] и алкоголь – комбинация для убоя. О том, что со мной сделают, если он помрет, даже думать не хочется.

Но я спокойно вынимаю бутылку Jack Daniel's и делаю вид, что беру бокалы, которые специально поставила подальше, чтобы незаметно влить снотворное. С трудом удалось найти препарат в жидкой форме: капсулы с моих рук он точно не стал бы глотать.

Краем глаза слежу за ним, но он ничего и не подозревает, с интересом оглядывая локацию.

– Готово.

Михи исподлобья буравит меня и что-то прикидывает. Я влила чуть больше, чем нужно. Пятнадцать минут. Это время, которое нужно выиграть.

– И что… часто ты тут бываешь?

– Заглядываю.

– Говорят, в этом клубе кого-то пришили.

– Не слежу за слухами.

– Странная ты какая-то, – замечает он. – Почему ты на меня вышла? Осам никогда раньше не говорил, что с тобой водится.

– А мы с ним и не знакомы, – сообщаю абсолютную правду. – Но у нас много друзей. Видишь ли… дружба – это полезно.

Он неловко ставит стакан на стойку, звук слишком громкий. В глазах появляется осоловелое выражение.

– Идем. Посмотришь товар.

Михи двигается на первый взгляд как обычно, но это дается ему все труднее. Я маню за собой и завожу в даркрум. С каждой минутой он выглядит все более потерянным и медлит с тем, чтобы отойти от порога.

– Сейчас принесем все, что есть, – говорю я и слегка его подталкиваю.

На меня поднимают отяжелевший взгляд, реакции заторможены. Я захлопываю железную дверь и некоторое время смотрю на Михи.

– Эй… а это зачем? – заплетающимся языком вопрошает он.

– Мне так тебя лучше видно.

Пальцы слабо дергают решетку, и в его глазах дрожит удивительное соцветие смыслов: понимание истинной сути вещей и гаснущее сопротивление. Транквилизаторы с алкоголем бьют в два раза быстрее.

Он оседает на пол, еще какое-то время держится ладонью за сиденье дивана и наконец замирает. Через пару минут я захожу в камеру и прижимаю пальцы к его шее. Пульс есть, но слабый. Если эта детина такая же выносливая, какой выглядит, то дотянет.

В коридоре уже приготовлено инвалидное кресло, и с трудом удается погрузить его туда в одиночку, но я закрепляю его и качу назад по тому туннелю, откуда мы пришли. Грузовой лифт со скрипом довозит нас до выхода, где уже ждет автомобиль с открытым кузовом и пандусом, как я и велела. Дежурный предусмотрительно ушел.

Михи погружен, руки на всякий случай закованы в наручники. Пишу мадам Шимицу, чтобы организовала прием заказа.

Завершив работу, я никогда не испытываю эмоции. Меня не мучают кошмары, не грызет совесть. Я едва могу вспомнить после их лица. В этом мире столько всего пропадает пропадом. Не только люди. Звезды однажды исчезают с небосклона, погаснув навсегда. Светила больше, старше и сложнее одной зазнавшейся формы жизни с маленькой планеты. Пропажа человека просто капля во вселенском потоке событий.

В самооправдании нужды нет. Я делаю это не из-за отсутствия выбора, а потому что умею.

И с Михи сумела. Но осталось предчувствие, что Шимицу будет просить больше, и каждое новое задание будет даваться мне сложнее.

Я возвращаюсь домой на рассвете, ощущая ломоту в теле и желание напиться. На автомате забираю почту, которую не проверяла неделю. Уснуть сейчас не удастся из-за нервов, поэтому я сажусь за стол и машинально перебираю конверты. Среди счетов находится выдранный из тетради лист.

Сначала кажется, что он попал сюда по ошибке. Но перевернув его, ощущаю, как внутри все стягивается в узел.

«Я ЖДУ ТЕБЯ. ПРИХОДИ СКОРЕЕ. Я ВСЕ ЕЩЕ ЗДЕСЬ».

Недвижно смотрю на эти неровные печатные буквы с наклоном влево. Почерк ребенка, учащегося держать ручку. Сам лист будто выцвел. Похоже, ему много лет.

Я охотно поверила бы в чью-то шутку, но знаю почерк Родики. Я учила ее писать. Знаю наклон и начертание букв.

«Где это здесь? – испуганно шипит внутренний голос. – В Вальденбрухе? Нигде?»

Пациенты клиники пропали, писать некому. Но тот, кто это придумал, знает обо мне очень много.

«Или это… она?»

В горле образовался ком, и я смотрю на лист, как если бы он виноват во всем, что произошло много лет назад.

Чувство долга, игнорируемое годами, начинает ворошиться, как разбуженный зверь, и я боюсь его. Природа этого долга ощущалась очень смутно, но связана была с Родикой.

«Закончи это».

– Это была грязная работа.

Скользит где-то за моей спиной. Я не вижу ее.

В кабинете – привычный полумрак и горят золотые абажуры. Пахнет тяжелым парфюмом, повисшим в воздухе, как новый слой атмосферы. Женщины, предпочитающие такой крепкий oud[6], либо стары, либо опасны.

Тень мадам Шимицу на стене пропадает, и она материализуется передо мной во плоти. Маленькое, кукольное личико выглядит строгим, мистическая дымка в глазах исчезла. Вместо нее – незнакомое внимание, точно она открыла меня для себя вновь.

Я не знаю, чего ожидать. Михи передан клиенту, но про его состояние лучше промолчать.

– У него была сильная интоксикация. Ты знаешь, что алкоголь усиливает действие барбитуратов.

– Времени не было. Зато без единой царапины, как вы и просили.

Тени в ее взгляде углубляются, и нужно готовиться ко всему.

Воцаряется пауза, во время которой она вылавливает из чая узорчатое ситечко. Затем аккуратно кладет его на блюдце и обвивает чашку длинными, ломкими пальцами.

– Ты всегда такая точная, предвосхищаешь каждое действие… Не твой стиль это был в последний раз.

– А что мой стиль? – отрешенно спрашиваю, глядя в одну точку.

Очень хочется, чтобы этот разговор закончился. Но мы только начали.

– Ходить по воде, – на полном серьезе сообщает мне мадам Шимицу. – Меня всегда поражало умение быть тенью и обращать других в свое подобие. Твои дети становились невидимыми, как только ты вступала с ними в контакт. И сама ты точно мимикрируешь под мир.

Поднимаю на нее тяжелый взгляд и повторяю:

– Он – не ребенок. Я не могу работать с ним так, как с детьми.

– Время – твое единственное извинение, а не это, – отрезает она. – Михи и вправду должен был уехать с родителями в Ганновер на следующий день, к родственникам. Я в курсе. В таких условиях спасает только импровизация.

По-прежнему не понимаю, к чему этот допрос, если она уже знает обстоятельства. Сидим и молчим, глядя в разные стороны. Я точно отбываю какой-то срок в этом кресле.

– Я перевела твою долю на счет.

Мертвецам не платят. Поднимаю на нее глаза и понимаю, что на этот раз меня пронесло. Мимика мадам Шимицу почти неуловима, и остается только вслушиваться в ее интонации. Но она больше не злится.

– Тем не менее избегай такого впредь.

Шимицу – один из лучших дилеров Мельхиора. Это она ходит по воде. Поэтому ее услуги стоят дорого, бешено дорого. И она дорожит своей репутацией, которая складывается из мелочей. Несовершенство всегда очевиднее в деталях. Неровный штрих, фальшивая нота, неверная запятая, дрогнувшее па. Что уж говорить про подростка в сонной коме, которому потом делали промывание желудка.

– Мне кажется, ты недовольна этим делом и хочешь что-то мне сказать. Что тебя тревожит?

В ее голосе появляется новое измерение – проступает узкий, гладкий туннель, в который так и хочется доверчиво проскользнуть. Но какую правду она хочет?

– Я не могу на вас злиться. Но прошу, чтобы вы осознавали мои пределы.

Шимицу перепархивает за мою спину, и ее ладони невесомо ложатся на плечи.