— Когда большевик протягивает руку человеку, он должен смотреть ему прямо в глаза, товарищ Дурдыева.

«Я не большевик. И не арчин. Оставьте меня в покое» — вот что хотела больше всего сказать в эту минуту Эджегыз, но сказала то, что неожиданно для нее самой вырвалось из сердца:

— Спасибо вам, товарищ Поладов. Спасибо за все.

— За что спасибо, товарищ Дурдыева?

— Больше всего — за Айдогды.

— Товарища Тахирова воспитала партия, а не я. И меня она воспитала. И вас тоже, товарищ Дурдыева, доверив вам этот участок борьбы. И кстати, советский работник не должен прикрывать рот яшмаком. «Платок молчания» — вредный пережиток прошлого.

— Я… — не могла прийти в себя от изумления Эджегыз, — я должна ходить без яшмака?

— А ты как думала? Ты являешься представителем Советской власти среди сельских тружеников. Ты должна говорить от имени всего трудового народа. Как же ты можешь это делать с закрытым ртом?

— Не выброшу яшмак, — сказал Эджегыз. — Я не смогу появиться на улице с открытым ртом.

— А я тебе приказываю — сейчас же порви и выбрось его!

— Не выброшу.

Поладов медленно потянул из кармана наган.

— Не выбросишь?

— Нет!

Лицо Эджегыз покраснело от гнева, губы были плотно сжаты.

Поладов положил наган на стол и посмотрел на Эджегыз.

— Это я принес тебе, — сказал он. — Ишь, какая ты… Упрямая. Но это ничего, это хорошо даже. Значит, я не ошибся, назначая тебя арчином. Возьми оружие. Да, а где твой секретарь, Худайберды?

— Ушел куда-то.

— Куда?

— Не знаю, — нехотя призналась Эджегыз. — Он не сказал.

— Значит, он уходит без твоего разрешения?

— Теперь этого не будет, — твердо пообещала Эджегыз.

— Может быть, он и газет тебе не читает?

— Теперь будет.

— А корреспонденцию — письма, инструкции, которые посылают в аул из райцентра, он читает тебе?

— Теперь будет читать.

— Ну молодец. Теперь ты говоришь правильно.

Он снял шинель, повесил ее на гвоздь и устало сел возле печки.

— Необходимо открыть в ауле ликбез… — он подбросил в печку дров. — И тебе пора учиться. Ты женщина упорная, настойчивая, обязательно нужно знать грамоту.

— Не выучиться мне уже…

— Не так уж это сложно, Эджегыз. Особенно если захотеть. Как говорит народ: если есть у тебя великая цель, то и гору превратишь в толокно. Ты посмотри, каким крепким казался старый мир. А мы его разрушили. Так? Еще через десять, самое большое через пятнадцать лет построим социализм. Все люди будут грамотными, равноправие повсюду, изобилие. Самые тяжелые работы будут за людей выполнять машины, а люди станут жить в домах, похожих на дворцы. И не останется среди нас ни одного тунеядца, каждый будет трудиться, не щадя своих сил, и будет каждый человек другому братом. А вражды между людьми не будет и в помине.

Словно сказочная мелодия, звучали в ушах Эджегыз эти невероятные, удивительные слова. И таким же удивительным был для нее сам Поладов. Она чувствовала, что он верит в каждое слово, которое произносит. Поразительно. Как же можно выучить такое количество людей? Где взять столько учителей, столько школ? В ауле грамотных можно по пальцам перечесть. А дворцы? Невозможно достать обыкновенных гвоздей. Как же будут строиться дворцы? А может быть, все, что рассказывал ей Поладов, просто сказка, красивая, но несбыточная мечта? Но тогда зачем эти сказки ей, матери взрослых сыновей?..

За дверью раздался шум.

— Шагайте живее, гады!

Первым, шатаясь, вошел Худайберды. За ним показался бывший мулла. Милиционер подтолкнул их и закрыл за собою дверь.

— Товарищ Поладов! По вашему указанию доставил… вот этих. — И он отдал честь.

— Где ты их нашел?

— Известно, где. В доме Мурзебая. Пили водку и орали.

— Врешь, — крикнул Сахиб. — Я не ты, водки не пью…

Поладов пристально посмотрел на него, и под этим взглядом бывший мулла осекся.

— Мы, между прочим, вызвали тебя не из-за того, что ты пьешь водку. — И глаза Поладова сверкнули огнем, не предвещавшим ничего хорошего. — Ты клевещешь на представителей народной власти и не согласен с постановлением о равенстве мужчин и женщин. Или это неправда?

Сахиб-мулла побледнел.

— Ошибиться может каждый, — сказал он, стараясь унять дрожь. — Могли допустить оплошность, товарищ Поладов. Немного у нас еще политических знаний… в этом все дело.

— Хорошо, что вы признаете это. Мало знаний? Выход есть. Как раз сейчас в Ашхабаде открываются курсы учителей. Вот мы тебя туда и направим. Сделаем из тебя человека на пользу трудящимся.

— Не мальчик я, чтобы идти в школу учиться…

— Не учиться, а перевоспитываться. А не хочешь — придется тогда отвечать за клевету.

— Нет, лучше, конечно, учиться, товарищ Поладов.

— Договорились. — Взгляд Поладова задержался теперь на секретаре. — Тебя я назначаю учителем. Будешь вести ликбез.

Худайберды закивал.

— И еще. Я требую, чтобы ты стал настоящим помощником товарищу Дурдыевой. Предупреждаю тебя в последний раз. И если узнаю, что ты снова начал вилять хвостом в пользу классового врага, — пощады не жди. Тот, кто не порвет окончательно и бесповоротно с тунеядствующими и враждебными пролетариату элементами, будет сброшен в мусорную яму истории. Заруби это себе на носу.

Поладов придвинул лежащий на столе наган к Эджегыз.

— Берегите, товарищ Дурдыева, революционное оружие. Будьте бдительны. Классовый враг еще не уничтожен окончательно. Он еще жив и, притаившись, ждет удобного момента.

Падавший из окна свет тускло поблескивал на стволе нагана.

— Бери, Эджегыз!

Но Эджегыз никак не могла решиться. Зачем ей оружие? Ведь она не собирается никого убивать. Да и как можно выстрелить в человека?

Похоже, что Поладов догадался о ее мыслях.

— А что ты сделаешь, если на тебя и твоих детей набросится враг? И тогда Эджегыз протянула руку к нагану.

— Давно бы так. Вот теперь ты тоже боец. — И он стал натягивать шинель, а когда он повернулся, Эджегыз увидела неумело поставленные заплатки и подумала, что Поладов, наверное, очень одинок.

Каждый раз, приезжая в районный центр, Тахиров останавливался у памятника Гинцбургу. И каждый раз он снова видел, как тот стоял под наведенными на него стволами ружей — непреклонный и гордый боец революции, умирающий с улыбкой победителя. «Он не боялся смерти, потому что постиг глубинный смысл жизни, — подумал однажды Айдогды. — Ведь двум смертям не бывать, и не прожитыми годами измеряется ценность жизни, в конце которой все равно стоит смерть, а тем, как и для чего ты жил». Лучше сгореть, осветив на мгновенье мир, как молния, чем долгую жизнь тлеть, как навоз. В подвиге — вот в чем высший смысл жизни.

Но разве в том, что предложили ему сегодня в райкоме, есть возможность для такого подвига?

Предложение Поладова прозвучало для него слишком неожиданно. После возвращения из армии он работал мирабом[6], потом некоторое время руководил районной организацией Осоавиахима. Но милиция…

— Не нравится мне эта работа, — честно признался он.

— Ты все еще ненавидишь классового врага, товарищ Тахиров, или теперь уже нет?

— Какой тут может быть разговор, товарищ Поладов?

— А вот какой. Если ты не будешь бороться с врагом, я не буду, другой, пятый, кто же будет?

…Айдогды задумался, вспоминая этот разговор, и не заметил даже, как оказался у дверей райотдела милиции.

— Тахиров! Кого я вижу! Что привело тебя к нам?

И начальник милиции Сарыбеков с притворным дружелюбием поднял брови. Только в это мгновение по-настоящему понял Тахиров, почему именно он не хотел идти работать в милицию. Он не хотел подчиняться Сарыбекову. Он не любил его, не доверял ему, хотя для этого, казалось, не было причин — ведь тому, что Сарыбеков работал среди белых по поручению нашей разведки, поверили уже все, даже Поладов. Только не Айдогды. Возвращаясь мысленно в далекое уже сейчас детство, он снова и снова слышал голос Сарыбекова: «Такие не отрекаются от своих убеждений… Большевик до мозга костей».