— Это приказ. Выполняй.

Но не успел Тахиров отъехать и ста шагов, как раздался выстрел, и конь под ним взметнулся на дыбы и повалился на бок. Айдогды успел выброситься из седла, змеей пополз к зарослям саксаула. И замер там.

Но сколько ни прислушивался он, сколько ни вглядывался, ничего не услышал и не увидел. Тогда, вытащив лопатку, он принялся аккуратно, как на учениях, отрывать окоп. Думал он при этом только об одном — как там Горелик…

А Горелик ругал себя на чем свет стоит. Так глупо попасться в ловушку! С самого начала они действовали неправильно. Ведь и дураку ясно, что в густых зарослях саксаула могли укрыться басмачи. Он обязан был предусмотреть возможность засады. Надо было ехать порознь, сохраняя дистанцию; тогда в случае нападения или засады хотя бы один из них имел возможность уйти от преследования и предупредить эскадрон.

Да, ему не было оправдания. Ведь в военном деле нет мелочей, потому что за любую ошибку, за любую оплошность одна расплата — смерть. А что может быть хуже смерти? Только невыполнение боевого приказа.

Но теперь поздно было корить себя, надо было действовать, и уж коли попал в ловушку — держаться, держаться до последнего вздоха, пытаясь нанести врагу как можно больший урон.

Горелик лежал на верхушке высокого бархана, заросшего густым саксаулом. Это была позиция, вполне подходящая для обороны. С тыла его защищал Айдогды, а впереди, отделенный лощиной метров в сто шириной, тянулся высокий вал. Хорошая позиция, можно держаться, надо только не угодить под меткий выстрел — тогда конец, погибнешь нелепо, зазря. И Горелик вжался в песок, стараясь не шевелиться. Пусть нападают. Многим придется лечь в песках навсегда, прежде чем до него доберутся…

Мамед Широв лежал, растянувшись, на мягком песке. Боль отпустила его. Какое облегчение почувствовал он — словно беда миновала. Все-таки какая хорошая штука — жизнь. Жизнь и свобода. И молодость. И конечно, любовь.

Мамед перевернулся на спину, потянулся. Он вспомнил Аксона. Вот кончилась служба, и она встречает его. «Ты похудел, Мамед, — ласково скажет она. — Трудно было, наверное, на военной службе». Она спросит его: «А с басмачами ты встречался? Участвовал в боях? Ведь ты такой храбрый, а вот я не смогла бы, испугалась…»

А он — что он ей ответит?

Мамед сел. Он расскажет ей все, как было. Разве он не вызвался первым идти в разведку вместе со своими друзьями? Разве он побоялся остаться в песках, сраженный болезнью? Разве кто-нибудь может обвинить его хоть в чем-то — все ведь знают, что однажды он уже попал в госпиталь из-за внезапной рези в животе.

И вдруг он снова увидел лицо Аксона. Но не ласковым было оно, и уже не светились нежной улыбкой ее глаза. Они горели гневом, и в них было презрение. «Ты предал своих товарищей, Мамед. Ты трус».

Мамед вскочил, словно его укусил скорпион. Он оказался трусом. Лучше, во сто раз лучше погибнуть от вражеской пули, чем жить с клеймом труса и предателя.

Он уже сидел в седле. Следы копыт четко прочерчивали его путь к горизонту. Скорей! Надо спешить. Когда впереди показались заросли саксаула, он попридержал коня. Здесь надо быть осторожным — так учили на тактических занятиях. Въезжать в заросли не надо, не сделав предварительно круг. Но следы ведут прямо. Почему поехали так Горелик и Тахиров? Неужели ошиблись?

И он спешился, ползком взобрался на вершину самого высокого бархана, притаился в кустах саксаула.

Ничего подозрительного он не увидел и хотел уже было спуститься вниз, когда на вершине одного из самых дальних барханов что-то блеснуло. Через некоторое время блеснуло опять, а затем шевельнулась ветка. Видимо, Горелик с Тахировым нарвались на засаду. Что делать ему, Мамеду Широву, как он должен поступить? Если пойти к ним на помощь — он тоже попадет в засаду. Вернуться и сообщить своим? «Но что я скажу командиру? Ведь я не видел басмачей своими глазами. Мне просто показалось. Недаром в народе говорят: «У того, кто боится, в глазах двоится».

И вот он уже снова в седле. Но что это? Где-то вдалеке заржал конь. Теперь Мамед продвигался вперед шагом, тихо. И тут увидел следы коней. Широкая полоса следов пересекала низину и уходила за бархан. Если судить по следам, всадников было не меньше сотни. А вот и не высохший еще помет… Он повернул коня. Скорей. Скорей в Орта-кую. Дорога впереди — не меньше чем на час. Но что значит «не меньше», если товарищи в беде. За полчаса, Мамед Широв, ты должен добраться до своих, за полчаса. Выдержит ли конь, выдержит ли верный Гарагулак полчаса непрерывной скачки!

Выручай, Гарагулак!

Конь несся галопом, прижав уши. Пот с него катился градом, и Мамед всем телом чувствовал, каким горячим был Гарагулак, как нелегко приходилось ему.

Уже у самого Орта-кую встретил Мамед передовых дозорных своего полка.

— Скорее доложите штабу, — прохрипел Мамед, — банда прошла у вала Оджарлы…

Один из дозорных тут же ускакал. Мамед склонился к шее Гарагулака. Его сняли с седла.

— Не давайте… Гарагулаку… стоять… поводите его… а то погибнет, — хрипел Мамед. — Братья, не дайте погибнуть коню.

— Полежи, полежи немного. Посмотрим за твоим Гарагулаком, — сказал старший дозора и накинул на коня попону.

А пустыня молчала.

«Почему они не стреляют? — думал Горелик. — А, понятно. Хотят обойтись без лишнего шума. Слышны ли отсюда выстрелы в Ортакую? Вряд ли? Значит, они не знают нашего расположения… Как бы то ни было, время работает на нас. А как там Айдогды? Только бы продержаться. Ведь в штабе ждут от нас донесений, и раз их нет, наши рано или поздно забеспокоятся, начнут разыскивать нас».

«Они хотят взять нас живыми, — думал в это же время Тахиров. — Но живым я им не дамся».

И тут на вершине бархана, прямо напротив того места, где залег Тахиров, показался человек. Это был старик, и он был безоружен и не похож на басмача. Стащив с себя мохнатую шапку, он помахал ею.

— Эй, сынок, — сказал он дружелюбным голосом. — Давай поговорим.

— А кто ты?

— Я старейшина племени. Я туркмен, как и ты.

— Если ты старейшина и туркмен, что ты делаешь в этой банде басмачей?

— Мы не басмачи, сынок. Простые кочевники.

— А зачем стреляли в меня?

— Разве мы стреляли в тебя? Ты видел — одной пулей был убит твой конь. Разве у нас не было второй пули? Но мы не хотели твоей смерти. Нет у нас к тебе вражды — живи, наслаждайся жизнью. Тебе надо еще жениться, я вижу, надо оставить после себя потомство. Мы тебе зла не желаем…

— Зла не желаете, а посреди пустыни оставили меня без коня.

— Это чтобы ты не сообщил своим командирам о нас. Ты красный воин, мы — свободные люди пустыни. Мы только не хотим никому подчиняться, а сами никого не трогаем. Брось нам свое оружие и, клянусь кораном, мы не причиним вам зла, пойдем своей дорогой, а?

— Я вижу, яшули, ты хитрый старик. Хочешь ватой перерезать нам горло.

— Подумай еще немного, сынок. Ведь на этом свете лучше, чем на том. Зачем ты сам туда спешишь?

Гул самолета заглушил его слова. Горелик нацепил фуражку на ствол карабина и помахал ею, но в тот же момент она упала на песок, пробитая пулями.

Когда основные силы полка добрались до вала Оджарлы, басмачей там уже не было.

Мамед Широв не спал. В мозгу у него словно завелся пчелиный рой. Дз-з-з, д-з-з… Ты предатель, Мамед. Д-з-з… Трус… д-з-з…

— Не мучай себя, браток, — услышал он голос Горелика.

— Знал бы ты… знал бы мою вину. Ведь я…

— Я знаю, Мамед.

Сердце у Мамеда остановилось.

— Откуда?.. откуда знаешь?

— Когда ты… когда ты корчился на песке, я посмотрел тебе в глаза.

— Что мне теперь делать, скажи? Как жить?

— Отец говорил мне: «Только человек, потерявший совесть, может обмануть друга». Но разве ты такой? Нет, ты просто растерялся. Верно? Это может случиться с каждым. И все-таки я верил, что ты придешь к нам. И разве ты не пришел? Ты спас Айдогды и меня от верной смерти. Ты искупил свою вину. Спи, браток…