В самом центре Манхэттена, на слиянии Бивер и Уильям-стрит стоял восьмиэтажный треугольный дом из красного камня. Он был настолько хорошо известен всему миру, что любая история, рассказанная о нем, в нем, о его жителях или его жителями покажется сказочной, вымышленной и нереальной.

На третьем этаже дома располагалась просторная квартира-студия с мягкой и светлой гостиной, где скругляющиеся, повторяющие очертания фасада здания, стены, теплый дневной свет и широкие оконные проемы создавали почти осязаемый атмосферный уют. Крошечные пылинки, роящиеся в случайном луче солнца, так удачно пробившемся сквозь окружающие дом небоскребы, добавляли жизни. А густой и разномастный шум улицы, просачивающийся в квартиру через приоткрытые окна, делал её, несмотря на пустоту, спокойной и приветливой.

Она не была похожа на жилую.

На почти восьмидесятиметровую гостиную приходилась всего лишь тройка лаконичной мебели. Очень важной мебели. Нельзя в нашем повествовании не уделить этой троице достаточно внимания. Иначе она может рассердиться и не сыграть свою важную роль.

Итак. Стол и стул – это одна единица, их нельзя разделять. Стол – двухметровое скопление полированного, струящегося по всем утекающим в пространство граням, красного дерева, которое помнило тонкие пальцы своего испанского творца, без единого изъяна, скола или червоточины. Стул – такое же, словно пританцовывающее рядом с другом изваяние с изящной изогнутой спинкой. Глядя на них невозможно было поверить, что бездушная мебель может выражать в такой степени превосходство и надменное безразличие. Отделанные вставками из тонких малахитовых пластин, инкрустированные крошечными рубинами в металлических углах столешницы и спинки и украшенные на извилистых ножках изысканной резьбой – они не нуждались в человеке. Это люди нуждались в них. Трудно представить, сколько боли радости и отчаяния повидала эта парочка, какие перипетии власти и разврата смешивались вокруг них и на них. И вот сейчас, они, как прожившие жизнь мудрецы, приобретя богатый опыт и не растеряв ни на йоту своей красоты и надменности, стояли здесь, посреди Манхеттена и благосклонно смотрели на мир.

Кресло – второй приземистый участник мебельного триптиха. Оно выглядело очень дорого. Тонкая изумрудная кожа, нежная как лепестки роз и невинная как шерсть ягненка, приглашающе блестела в мягком дневном свете. Кресло стояло на точно выверенном расстоянии от стола так, что сдвинь его хоть на сантиметр, и в комнате начнется хаос. Но в этом месте некому было двигать кресла, поэтому хаос не случался никогда.

Оттоманка – тонкая, изящная, такой же изумрудной кожи, как и кресло, красотка. Узкая, без спинки, а только с двумя изогнутыми подлокотниками по торцам она стояла строго за креслом, всем своим видом выражая холодность и безразличие к происходящему в комнате. Внутренняя самодостаточность и красота не позволяли ей опускаться так низко в людской мир.

Эта троица возвышалась посреди огромной комнаты так выверено и точно, что могло показаться, что на выверенность расстановки потрачен не один десяток часов, а, возможно, и пара шаманских ритуалов.

Винтажность происходящего дополняли две квадратные белые, в тон стенам, колонны, стоящие в разных концах гостиной, и серый мягкий, как раз той самой нужной мягкости, ковер, который заполнял всё пространство пола, от края, до края.

Пожалуй, всё. Теперь, когда мы внутри, можно начинать.

Секретарша – аккуратненькая, немного шмыгающая носом девушка, провела Адель сразу в кабинет. Она хорошо говорила на ломаном русском, была очень услужлива и старалась все время улыбаться. Адель подумала, что девушка очень молоденькая и, возможно, это её первое место работы. Как маленькая мышка в плоской, совсем без каблука, обуви она бесшумно топотала вокруг клиентки, усаживая её в кресло и предлагая кофе.

– Спасибо, не беспокойтесь, – ответила Адель, тоже почему-то на русском, хотя понимала, что девушке будет комфортнее, если она начнет говорить по-английски, – мистер Крестовский надолго задерживается? У меня не очень много времени.

– О, нет, нет, – вспорхнула руками секретарша, – буквально пять минут, он звонил и приносил свои извинения.

– Хорошо, – Адель вздохнула и отвернулась к окну. Несмотря на усталую доброжелательность, которую она испытывала ко всему миру, к данной конкретной мышке она переживала только спокойное равнодушие.

Поняв гостью без слов, девушка быстро удалилась.

Вкусно. В кабинете пахло вкусно. Адель нравилось. Ей неожиданно представилось, как она стоит у окна в длинной белой мужской рубашке на голое тело и курит, расслабленно глядя на город. Хотя она не курила. Не курила? Что это? Почему её обеспокоило курение, а не то, что ей захотелось стоять голой в кабинете психиатра. Адель провела ладонью по лбу. Какой глупый образ.

Ожидание не продлилось долго. Мистер Крестовский сдержал обещание. Ровно через пять минут где-то вдалеке громыхнула входная дверь, и на пороге появился мужчина.

– Добрый день, простите, что заставил ждать, – он в несколько шагов пересек просторное пространство комнаты и, протягивая руку, легко улыбнулся гостье, – обычно я не заставляю ждать пациентов.

Адель протянула руку в ответ. Ей понравилось рукопожатие. Ей, в сущности, всё понравилось в этой комнате, начиная от уже привлекшего к себе кресла, заканчивая только что появившимся хозяином.

– Ничего. Я ещё располагаю запасом времени, – спокойно ответила Адель. Это же так приятно быть гармонично-спокойной, словно океан, когда ты впервые знакомишься с людьми. Ведь так долго можно скрываться под маской первого впечатления, пока наружу не выплеснешься весь внутренний ты.

Адель понимала. Кабинет психиатра. Карты на стол. Но посмотрев ему в глаза и прикоснувшись к руке, она передумала.

Крестовский распрямился из услужливой, созданной рукопожатием позы и на какое-то мгновение всмотрелся в женщину. Безмятежность и тон, которым она произнесла последнюю фразу, впечатлили его. Она скорее походила на самодостаточного, состоявшегося в жизни торговца недвижимости, чем на элегантную красавицу на тонких шпильках, нуждающуюся в его помощи. Она принесла проблему, без сомнения. Принесла и ждала его здесь, с этой проблемой, сидя в этом кресле. Будь он невидимкой, то зайдя чуть раньше и присмотревшись к ней в одиночестве, он, возможно, сразу определил бы, что её гложет. Не каждый смог бы так о себе заявлять, но Крестовский мог. Однако сейчас ему не было видно ничего, только спокойствие, легкая усталость и миролюбие. Он не стал затягивать свой присматривающийся взгляд более чем на секунду.

– Начнем? – Задал доктор очевидный вопрос, переходя за шикарный, красного дерева, испанский стол и отодвигая такой же шикарный, красного дерева, испанский стул.

Адель улыбнулась. Ей нравилось превосходство, с которым он это делал. Это было превосходство не ради превосходства. Это была демонстрация значимости в поисках равных.

– Да, – кивнула Адель.

– Как я могу к вам обращаться?

– Адель.

С этого момента и началась игра.

Крестовский сам себя не понял, что его дернуло пойти не по стандартному шаблону вопросов. Сколько звезд должно было сойтись, чтобы он отступил от выверенной методики и непонятно для чего отправился в путешествие по тонкому льду. Хотя через время, он ответит себе на этот вопрос – ради удовольствия. Глядя на неё, удовольствие диалогов было очевидным. Он понял это или интуицией, или третьим глазом, или ему подсказал зов предков. Это было не важно. Важно, что он принял правильное решение.

– Вы русская?

– Да, – все так же расслабленно кивнула Адель.

– С рождения в Америке?

– Я здесь русская в четвертом поколении. Моя прабабушка бежала в Америку от сталинских репрессий. Её мужа, моего прадеда, арестовали. Тогда уже не выпускали из страны, но помогли его друзья. Он был дипломат – большие связи. Прабабушку он успел спасти. Она уехала на третьем месяце беременности. Моя бабушка родилась уже здесь, в Америке.