Нанук, дочь Айвыхака, редко улыбалась. Осунувшаяся, с худенькими косами, она выглядела болезненной и старой, хотя могла бы родить ещё одного ребёнка. Нанук потеряла мужа и сына, пробовала опять забеременеть – до переселения к ней заходили мужчины соседних стойбищ, – но её брюхо оставалось безнадёжно холодным. В Нунаваке к ней ходили Утатаун и Илютак. К нынешнему лету Нанук перестала их звать, теперь лишь изредка принимала молодого Тулхи и поглядывала на совсем маленького Матыхлюка. Анипа, лежавшая на крыше и украдкой наблюдавшая за взрослыми, понимала грусть в её глазах. Объяснить поведение серьёзного Илютака было сложнее.
Муж Анипы не отвечал на смешки. Китовые позвонки его не веселили. Корчи Кавиты, тщившегося привлечь внимание Утатауна и напомнить ему о своих больных ногах, не забавляли. Илютак ждал, когда остальные успокоятся, чтобы наконец послушать о задуманной в ближайшие дни охоте. Его участие в обсуждении ограничится жестами и кивками. Этого будет достаточно. Люди Нунавака не всегда угадывали, чего именно добивается Илютак, но в целом улавливали его мысль. Анипа надеялась, что однажды научится понимать мужа лучше других и заменит Илютаку язык, которого он лишился.
Анипа ничего не знала о муже. Где он родился? В каком стойбище жил раньше? Почему поселился с аглюхтугмит и почему не противился, когда они ушли от берега в глубь тундры и прекратили общение с береговыми людьми? Когда потерял язык? Да и как вообще можно его потерять?! Папа привёл Илютака, и тот пообещал охотиться с аглюхтугмит, пока сполна не отблагодарит их за полученную жену. Значит ли это, что однажды Илютак возьмёт Анипу в своё родное стойбище? Утатаун от вопросов дочери отмахивался, а расспрашивать мужа Анипа не решалась. Боялась, что муж разозлится и не ответит. А если ответит, то она не поймёт жестов, и Илютак точно разозлится.
Многие поначалу сторонились Илютака. Маленький Матыхлюк боялся оставаться с ним наедине, а бабушка Стулык и дедушка Кавита в его присутствии шептались. Сейчас они привыкли к Илютаку и называли его хорошим охотником, но тогда их поведение настораживало Анипу. Она во всём винила себя, думала: муж молчит, потому что недоволен женой. Потом заметила, как странно он жуёт. Будто ему что-то мешало. Анипа, позабыв осторожность, до того пристально наблюдала за движением губ и челюстей Илютака, что однажды он схватил её за плечи и, сглотнув остатки еды, широко раскрыл рот, словно готовился вслед за куском нерпичьего жира проглотить Анипу или, подобно пожирателю, высосать из неё душу. Анипа до того испугалась, что описалась. Не сразу разглядела, что во рту у мужа вместо языка – бордовый обрубок. Над обрубком никто не подшучивал, а вот над тем, как Анипа описалась, мама и брат смеялись в голос. Она сама им призналась. Наверное, иногда хорошо жить без языка – не сболтнёшь того, о чём пожалеешь.
Тот год запомнился Анипе. Дело не только в Илютаке. Случилось слишком уж много необычного. Зима была голодной. Охотники ждали первых полыней, чтобы идти на морского зайца, но ожидание затягивалось. Ушли трое стариков с одним младенцем. Папа, обессиленный, ругался с Амкауном. Анипа с братом жевали размоченные в воде ремни, слизывали с камня растёртые рыбьи кости, и брат не переставая плакал. Наконец появился Илютак, пропал Амкаун, а чуть позже папа, не дождавшись вскрытия льдов, увёл мужчин на припай и вернулся с добычей. Обычно мужчины хвалились, в плясках показывали, как именно добыли зверя, и забавлялись собственным хвастовством, и сытый смех был им в радость, а тут ни папа, ни Акива, ни кто-либо ещё и словом не обмолвился об удачной вылазке. Охотники молчали не хуже безъязыкого Илютака.
На этом странности не прекратились. Папа позвал аглюхтугмит бросить береговое кочевье Наскук и переселиться в тундру, на всеми позабытый и облюбованный гнусом стойбищный холм, где когда-то жили предки Анипы. Утатаун во сне увидел предсказание новых бед и заявил, что, оставшись на месте, аглюхтугмит умрут, а удачная охота, спасшая их от голода, не повторится. Двое мужчин с жёнами и детьми предпочли сбежать к другим береговым людям – Анипа с того дня о беглецах не слышала, – остальные, жалкая горстка аглюхтугмит, доверились папе и оказались здесь, в Нунаваке.
Переход от летнего кочевья дался им тяжело. Анипа не понимала, к чему торопиться и почему не переждать до первого снега, чтобы нагрузить поклажей нарту и доверить перевозку собакам. На нарту лёг бы и Кавита. Переселение в Нунавак окончательно испортило ему здоровье. Он шёл налегке, однако едва добрался до стойбища и остаток лета пролежал в землянке. Безостановочно стонал, а если не стонал, то ругал своего умершего папу.
Когда Кавита был мальчиком, папа заставлял его плавать в малой лодке: усаживал внутрь, затягивал ремни на обшивке из тюленьих шкур и, убедившись, что вода не попадает в лодку, отталкивал её от берега. Не давал Кавите вернуться, пока тому не становилось совсем плохо. На берег дедушка возвращался с затёкшими ногами и весь обмаранный – не мог долго терпеть и ходил прямо под обшивку. Запах привлёк к нему злых духов. Повзрослев, он лучше других охотников управлялся с малой лодкой и, расхаживая по морю, добыл немало нерп и морских зайцев, зато к старости с трудом передвигался по суше. В последний год болезнь – влажные хрупы и отёки – поднялась от колен к локтям и запястьям, сделав Кавиту беспомощным. К тому же у него укоротились и распухли пальцы. Отвадить докучавших ему злых духов не сумел даже щенок Волчицы, единственной суки Нунавака. Зимой, в луночный месяц, бабушка Стулык умертвила щенка на родовом камне в большом спальном пологе, а его дымящиеся теплом кишки разложила на снегу у землянки. Дедушка дважды переступил через них, однако от болезни не излечился.
Аглюхтугмит привыкли к стонам Кавиты и к тому, что он молит Утатауна о помощи. Вот и сейчас, устроившись на китовых позвонках, они не обращали на дедушку внимания: говорили о предстоявшей вылазке в море, обсуждали запасы еды в мясных ямах и протёртую обшивку их старенькой лодки, собранной из плавникового дерева, гибких ременных связей и китового уса. Анипа с крыши наблюдала за взрослыми, а потом к ней присоединился Матыхлюк, и толком послушать охотников не удалось.
Брат лёг рядом и принялся сучить ногами, переваливаться с боку на бок. Поймав недовольный взгляд сестры, захихикал и всем видом показал, что скрывает от неё нечто невообразимое.
– Ну чего ты? – не выдержала Анипа.
Матыхлюк скривился и промолчал. Анипа, раздосадованная, ущипнула его за щёку, отчего брат захихикал громче. Пришлось зажать ему рот ладонью, чтобы не мешать сидевшим внизу взрослым. Наконец Матыхлюк прошептал, что они с Тулхи идут на вершину стойбищного холма – с утра пили много воды и терпели, а теперь готовились выяснить, кто дальше пустит струю. Вскочив, Матыхлюк помчался к отдушине. С грохотом спустился в мясной полог, откуда выскочил к тропинке.
Анипе захотелось посмотреть на состязание Матыхлюка с Тулхи. Она не сомневалась, что сын Акивы брызнет дальше, ведь он старше, однако зрелище обещало быть весёлым. Всё лучше, чем внимать причитаниям Кавиты, предложениям Айвыхака отправиться к Белому простору и жалобам Стулык на то, что злые духи и в Нунаваке обрекли аглюхтугмит на голодную зиму.
Раззадорившись, Анипа бросилась за братом. Нагнала его на вершине холма. Тулхи отругал Матыхлюка за долгую отлучку, но зрителю явно обрадовался. К их появлению Тулхи провёл ограничительную полосу и разложил за ней два ряда камней; в каждом ряду – по столько отметок, сколько пальцев на руке, а последняя из них так далеко, что и взрослому не дотянуться.
Боясь обмочиться, Матыхлюк переступал с ноги на ногу, мялся, гнулся и от нетерпения завывал диким волчонком. Анипа просила его не торопиться – следила за соблюдением правил, которые тут же и придумывала: требовала стоять ровно, не заступать за полосу, не смеяться, не поддавливать живот. Придирками она быстро всех утомила. Матыхлюк и Тулхи зашикали на неё и чуть было не прогнали. Анипа удовольствовалась тем, что ей разрешили определить победителя.
