Злата. Дай мне денег, мама. Много денег.

Клавдия Никодимовна. Да откуда же у меня много денег, Златочка! В «Запорожец» вложены, ты знаешь. А он без «Запорожца», может, не захочет.

Злата. Коли не захочет, так и бог с ним.

Клавдия Никодимовна. Как это бог с ним, как это бог с ним? Ты что это говоришь, окаянная? Красавец парень на тебе, уродке, жениться хочет, а ты — бог с ним! Да ему не только «Запорожец» за его доброту и ласку, ему и дворца мало! Возгордилась невесть чем, думаешь, в самом деле царевной красной заделалась? Ты посмотри, посмотри на свое лицо-то получше, а потом уже языком чеши — «бог с ним»!

Злата. Я и смотрю, мама. Дай мне денег побольше. Я поеду.

Клавдия Никодимовна. Да за «Запорожец» деньги-то так сразу не отдадут.

Злата. А ты возьми за страховку.

Клавдия Никодимовна. Да на полдачки они.

Злата. Не нужны они, полдачки эти, ничего этого не нужно.

Клавдия Никодимовна. Ах ты дура-раздура несчастная! Да отблагодарить ты его чем-то должна али нет? Давай сюда платье, я зашью! Такое платье, и разодрала, как кошка! Двести рублей стоит. Сейчас же он на такси подъедет, в ЗАГСе уже ваше время. Куда ты собралась?!

Злата. В Москву! Дай денег побольше, мамочка. Ты же сама сейчас сказала — уродина! И я не хочу, чтобы люди меня рядом с ним видели и шушукались, дескать, такой красавец; — и на уродине женился! Или ты думаешь, я хоть на минуту забываю об этом? Могу забыть? С детства все оглядывались на меня на улице, гладили по голове и расспрашивали, что со мной, и вздыхали и качали головами, потом оборачивалась или пялились в магазинах, дразнили в школе и во дворе, ты не знаешь, как злы дети, а когда я попросила недавно подружек взять меня с ними на танцы, они расхохотались мне в лицо — ты, говорят, нам всех парней распугаешь. Я не знаю, куда деваться на улице от этих любопытных, бестактных взглядов, я готова провалиться сквозь землю, когда шушукаются у меня за спиной, такая, мол, я, и такая уродина. Ты думаешь мне дают хоть на минуту забыть о своем уродстве? Так я не хочу, чтобы из белого платья, из кисейной фаты выступало мое иссиня-красное обожженное лицо и чтобы ему хоть на одну минуту сделалось так стыдно и больно, как стыдно и больно мне, я слишком люблю его, мама, и я избавлю его от того унижения, которому сама всю жизнь подвергалась. Дай мне побольше денег, мама!

Клавдия Никодимовна (плачет). Моя вина, моя вина, доченька, я не смею тебе перечить. Бери деньги. Если бы не примерещилось мне тогда его лицо в машине… Здесь отложено на полдачки. Если кто возьмется тебе лицо исправить, шли телеграмму, возьму из страховки. Твои-то деньги. Твои. Не скажу как, а твои. А ему скажу, ожог сустава дал себя знать, откомандировали тебя в Москву, в госпиталь, и адреса не оставили. Так, значит, тому и быть.

АКТ ВТОРОЙ

Картина первая

Комната Л е в к и н ы х. К л а в д и я Н и к о д и м о в н а начищает и без того сияющий подсвечник. Входит З л а т а. Лицо ее закутано.

Клавдия Никодимовна. Доченька! Вот уж не думала тебя и увидеть. Ни письма за год, ни весточки. За что мучаешь старую свою мать? (Плачет.)

Злата. Успокойся, мамочка! А у нас все как прежде. Вот моя кровать. Вот подсвечник. (Ложится.) Как удобно на своей кровати-то лежать. А на больничной — будто в чужой обуви. Вроде бы и простыни чистые, и подушка мягкая, а все не спится.

Клавдия Никодимовна. Не удалось, доченька? Ясное дело. В Москве тоже врачи, а не волшебники. Уж я-то, думаешь, не пробовала, не пыталась? Сколько врачей обошла, и в область ездила, и в республику. А все одно — шрамы болеть не будут, а пятно останется. Много операций требуется, а пятно для жизни не опасное, говорят. Вот и весь сказ. Им же не видать, что твое пятно у тебя на душе лежит. Ну садись, на стол соберу. Знала бы, что приедешь, так пир бы горой завернула. Ах ты, ягодка моя, вернулась, домой вернулась, а я думала, так в Москве и останешься. Чтобы этому неладному на глаза не показываться. Лишил ведь меня дочки, на год лишил, одна радость-то и была.

Злата. А он звонил?

Клавдия Никодимовна. Да что ты! Почитай, каждый день звонит. В Москву ездил, да не нашел тебя, видать. Вот ведь привязался, окаянный. Мы и без него заживем теперь. Да ведь? Ты не уедешь?

Злата. А он не женился?

Клавдия Никодимовна. Да какое женился? Все тебя ждет! Повадился ко мне вечерами ходить. Приходит, сидит и молчит. О чем говорить-то? Из-за него ведь уехала ты. Али вспоминала о нем?

Злата. Приходит, говоришь… Каждый вечер… Ну вот. Смотри, мама. (Снимает шаль.)

Клавдия Никодимовна. Батюшки-светы! А ожог-то? Где ожог?

Злата. Тридцать девять операций сделали, мама!

Клавдия Никодимовна. Тридцать девять! Верно, больно было?

Злата. Ух, как больно! Иной раз думала — умру! С того места, на котором сидят, всю кожу содрали! Так что сижу я теперь на лице, а на лице у меня, на чем сидят! (Смеется.)

Клавдия Никодимовна. Батюшки-светы! И ни следочка! Ни следочка! Как родилась заново! Да какая же ты красавица у меня стала теперь! Ягодка моя! Гвоздичка! Да что там, королевна! Чистая королевна!

Злата. А я иду в Москве по улицам, вышла из больницы, и, представляешь, никто на меня не смотрит, никто не шушукается, никто не глазеет, никто не вздыхает, никто не оборачивается, никто головой не качает. Всяк своим делом озабочен. И до моего лица никому никакого дела нет! Первый раз словно вздохнула я. Идешь — «девушка, садись лучше к нам, подвезем…»

Клавдия Никодимовна. Такие подвезут! Как же! На такую красоту всяк позарится! Ты в машины-то к ним не садись! Мы вон, может, и на свой «Запорожец» еще наскребем. Денег-то ушло много?

Злата. А у вокзала какой-то парень меня нагнал, симпатичный такой, кудрявый, и говорит: девушка, позвольте вам чемоданчик помочь поднести…

Клавдия Никодимовна. Такой поднесет. Ни чемоданчика, ни его не увидишь.

Злата. А чемоданчик пустяковый, ничего не весит. А он — дайте, пожалуйста, помогу, девушка. Не отстает, и все. До самого вагона поезда донес, все адрес спрашивал, ну я не дала, так он мне, когда поезд тронулся, рукой все махал, бежит за поездом и рукой машет. Смешной такой…

Клавдия Никодимовна. А чего же не помахать? Ты теперь красавица у меня.

Злата. А в аэропорту со мной в автобусе старик азербайджанец ехал — так все в ресторан звал. Я смеюсь, а он — напрасно смеетесь, девушка, я ведь упрямый, я хоть когда вам стукнет шестьдесят лет, а своего добьюсь. Я говорю: ну, в шестьдесят это мне, наверное, будет очень даже лестно в ресторан сходить — и телефон ему дала.

Клавдия Никодимовна. Это зря, ягодка. По телефону адрес узнать можно… надо замок сменить. Ведь я облигации дома храню.

Злата. А когда мы шли из автобуса, машина остановилась и парень мне крикнул — чего со стариком связалась? А он как раскричался — я сам еще молодой! Вы права не имеете перед девушкой меня позорить! Я новокаин колю! (Смеется.) А в самолете летчики в кабину пригласили. Хотите посмотреть как самолетом управляем? Ну, мне любопытно — пошла. А один и говорит — хотите самолет повести, девушка? Я говорю — да что вы, я ж не умею, там же пассажиры, я всех побью. А он мне, молодой такой, черненький, красивый, и в глазах смешинки, — а я научу, держите руль и на себя тяните, вот и весь сказ. И руль-то он и отпустил. Я в руль так вцепилась, что ногти под кожу ушли, смотри — до сих пор кровь, а они все трое как рассмеются. Оказывается, они включили на автопилот! Ха-ха, вот шутники.

Клавдия Никодимовна. Шутники, красавица ты моя. Господи, вот и у меня первый раз за восемнадцать лет гора с сердца упала, ведь говорила тебе, к лицу твоему привыкла, а как взгляну на тебя, так сердце как дырявый мяч всякий раз сжимается этак — у-ух! Спала, спала моя вина, спасибо тебе! Теперь и в институт не откажешься? Теперь и без «Запорожца» хорошо проживем, и полдачки не надо. Счастье-то какое!