– Всё-таки какой-то ты ненормальный. Котомумия. Спать пойдёшь? Или всю ночь будешь на пианино пялиться?

Омон Ра дважды дернул кончиком хвоста – подал знак, что услышал, но с места не сдвинулся.

– Ну, как хочешь, лысый.

В спальне Назимов кучей сбросил одежду на стул возле кровати, лёг. Но сон не шёл, несмотря на давешнюю усталость. Раздражала легкомысленная скользкость шёлкового белья и мягкость промявшегося под весом тела ложа. В Москве у него кровать была жёсткой, с ортопедическим матрацем. И бельё плотное, сатиновое. А здесь – не постель, а дамское недоразумение.

Некоторое время Матвей ворочался с боку на бок, стараясь найти удобную для сна позу. Мысли лениво кружились вокруг завтрашних дел: перед покатушками надо бы залить полный бак горючки. Назимов ещё ни разу не был в Ораниенбауме, а Татка говорила, что там красиво. Погоду обещали зачётную: тёплую и даже солнечную – редкость для страдающего недержанием Питера. А вот с козочками пока вышел облом – ему сегодня одна не приглянулась.

Вдруг в ночной тишине Назимов услышал осторожные, застенчивые аккорды. Будто бы неизвестный музыкант замечтался над клавиатурой и вложил свою меланхолию в рассыпавшиеся на ноты пассажи. Звуки дрожали в воздухе и с серебряным звоном осеивались на пол. «А вот и пианист для тётушкиных музыкальных вечеров, – лениво подумал Матюха. – Удобно, что по соседству. Надо будет Татке сказать».

В разъятой на аккорды мелодии он не без труда узнал вальс. Раз-два-три, раз-два-три – дурманила загустевшее, вязкое сознание музыка. Он начал, было, задрёмывать, как вдруг от внезапного прозрения сон слетел, будто сдёрнутое рывком одеяло. Вальс доносился совсем не из окна – там, во дворе, было тихо. Музыка звучала из глубины квартиры. Походу, играли… в музыкальном салоне. Оп-пачки! Кто? Кто там мог музицировать? Ведь не кошак же?

Встревоженный Матвей спрыгнул с постели и, как был, голым, пробежал по тёмному коридору до музыкального салона. У высокой двустворчатой двери он замер и прислушался. Мелодия оборвалась – походу, музыканта спугнул топот босых пяток. Только эхо последнего аккорда трепетало в воздухе ночным мотыльком.

Назимов резко распахнул створки двери, включил свет и на секунду зажмурился. Но, когда открыл глаза, увидел одного Омона Ра. Кошак сидел на полу у полированной ортопедической ступни фортепьяно и укоризненно смотрел на Матюху узкими вертикальными зрачками. На морде его было написано возмущение: «Зачем припёрся? Весь кайф обломал!».

– Только не говори, что это ты тут музицировал, – набросился на лысого уродца Матвей. – А кто? Я же слышал!

Сфинкс равнодушно отвернулся. Назимов огляделся: зал был пуст, крышка фортепьяно закрыта, и ничто не намекало даже на возможность ночного концерта. Походу, он обманулся: музыка звучала от соседей. Аццкий абзац! Старый дом, а слышимость как в хрущобе! И сосед тоже хорош: долбит, дятел, по клавишам, когда весь дом уже спит. На месте Денисова, Матвей наведался бы к этому хренову Рихтеру и объяснил ему правила общежития.

Но раздражение быстро улетучилось. Соседская музыка – человеческая, объяснимая – больше не пугала. Матюха шикнул на Омку – просто так, для острастки – и вернулся в спальню. Лёг, натянул одеяло, свернулся эмбрионом, угрелся и наконец-то погрузился в сон.

Неизвестно, как долго он проспал, но в какой-то момент до слуха вновь донеслись тихие мечтательные аккорды. Они звучали на зыбкой грани между сном и явью. Мелодия вальса качала и нежила, дарила чувство давно забытого детского безгрешного счастья. Под веками вдруг стало влажно: восторг проступил слезами. И вместе с солёной влагой уходили застарелые тревоги, страхи, вины и обиды. Матюха погрузился в сладкий, мёдом загустевший транс. Блаженство было таким полным, таким чистым, что хотелось только одного – чтобы оно никогда не кончалось. Остановись, мгновенье!

Но постепенно мелодия, тонкая до разрыва, набрала силу, задышала и наполнилась страстью. Вальс отбросил притворство меланхолии. Теперь в его подчиняющем ритме зазвучала та откровенная чувственность, за которую танец когда-то предавали анафеме. Вальс пел о любви, о наслаждении жарким слиянием двух тел, которые всё теснее прижимала друг к другу центростремительная сила кружения и желания.

Раз-два-три. На плечо Матвея легла чья-то невесомая прохладная ладонь. Раз-два-три. Руки сомкнулись на талии – такой тонкой, что боязно было сломать. Раз-два-три. Ноздри жадно вдохнули волнующий свежий аромат. «Фиалка» – отчего-то подумалось Матюхе. По щеке скользнул пушистый локон, выбившийся из причёски на очередном вираже.

Чувства Назимова обострились до болезненного наслаждения. Губами, наощупь, он нашёл губы неведомой партнёрши. Они раскрылись от первого же прикосновения и впустили в рот жадный Матюхин язык. Дыхание сбилось. Сердце завелось так, что, казалось, выломится наружу сквозь решётку рёбер. Экстаз! Незнакомка ответила на поцелуй такой упоительной сладостью, какой Матвей ещё не пробовал, несмотря на зачётную практику плейбоя.

Вожделение разгоралось катастрофическим аццким пожаром, обжигало изнутри. Назимов сжал призрачную возлюбленную так, что хрустнули её лёгкие косточки, вмял в себя. Он уже не владел собой. Руки скользнули вдоль бёдер ночной красавицы. Матвей подхватил шёлковый подол юбки, смял и потянул вверх, попутно ощущая безупречную гладкость девичьей кожи.

Незнакомка коротко хохотнула манящим серебристым хохотком и отстранилась. Матюха разочарованно застонал. Но страстная красавица изогнулась и припала губами к вытатуированной на груди саламандре. И тут – оп-пачки! – разбуженная поцелуем ящерица начала вспухать, наливаться кровью, пульсировать и наконец совсем ожила. Дёргающим усилием она отлепилась от кожи и поползла вниз, щекотно перебирая мелкими лапками и волоча за собой длинный скользкий хвост. Саламандра обжигала тело жаром открытого пламени. Огонь опалил живот, лобок, пах…

И тут Назимов очнулся. Он рывком приподнялся, сел в постели и нервно пощупал татуировку на груди. Походу, всё было окэ – гладкая кожа с чуть заметной припухлостью. Но впечатления сна были так зачётно живы и ярки, что Матвей на всякий случай пошарил рукой по простыне рядом: никого. Не было никакой ночной красавицы! Был только душный эротический сон – следствие нерегулярности половой жизни.

Матюха глубоко вздохнул – то ли от облегчения, то ли от сожаления. Раскачанное вальсом и распалённое вожделением сердце медленно снижало обороты. Зато в кончиках пальцев возникло странное ощущение покалывания – точно в кожу разом вонзилась тонна микроскопических иголок. Руки затекли. Матвей потёр ладони, помассировал пальцы – покалывание прошло. Он прислушался: в квартире было тихо – походу, музыка приснилась. Вместе с пылкой красоткой.

Но в концентрированной напряжённой тишине Назимову почудился подвох чьего-то присутствия. Как будто кто-то специально притаился и изо всех сил сдерживал дыхание, чтобы не выдать себя. Мистика! Сколько ещё до утра? Матвей бросил рассеянный взгляд на тумбочку, где лежал смартфон.

И вдруг в жидком свете уличного фонаря, что пробивался сквозь неплотно прикрытые шторы, Матвей увидел… Оп-пачки! На стуле, куда накануне вечером он скинул шмотьё, сидела… женщина. Нет, не та неземная фея, которую он сжимал в объятиях. Там восседала старуха в чепце с оборочками, в длинной, до пят, белой рубашке, поверх которой было наброшено нечто просторное, кружевное, с ленточками и бантиками. Походу, это галантерейное излишество называлось «пеньюар».

Старуха держалась прямо, будто вместо позвоночника в спине у неё торчал осиновый кол. Она в упор смотрела на Матюху. А у бабкиных ног, обутых в уютные войлочные тапочки, сторожевым сфинксом примостился предатель Омка. И даже не мявкнул, урод, чтобы друга предупредить!

Матвей протянул задрожавшую руку и нервным тычком включил прикроватную лампу. Он надеялся, прямо-таки был уверен, что глюк рассеется. Но стало только лучше видно. Старуха была худа, морщиниста и бледна до бесцветности – покрывшийся плесенью сухофрукт былого сочного плода. Но выцветшие глаза лучились молодым хитрым любопытством, а морщинистые, будто собранные на резинку губы, растягивала насмешливая улыбка. Бабка откровенно рассматривала Матюху, как натуралист изучает редкую рептилию. Ему стало не по себе.